Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

— Нет, — повторил он. И твердо добавил: — Мы будем спать в машине, неизвестно, кто сейчас бродит по дорогам.

Она смотрела, как он, заложив руки в карманы, ходит взад-вперед молодым пританцовывающим шагом; дьявольская скрипка играет в деревьях, Жак вынужден прыгать и танцевать в такт этой мелодии. Он повернул к ней озабоченное и постаревшее лицо, взгляд его блуждал. «У него неуверенный вид; кажется, ему стыдно». Он вернулся к машине, и молодость и горячность магического инструмента завладели им, он явно взбодрился. «Знаю, он ненавидит спать в машине. Но кого он наказывает? Себя или меня?» Она чувствовала себя виноватой, не зная, почему.

— Отчего у тебя такое лицо? — спросил он. — Мы на больших неоглядных дорогах, нас ждут приключения: чем ты недовольна?

Она опустила глаза: «Я не хотела уезжать, Жак, я не боюсь немцев, я хотела остаться дома; если война продлится, мы будем отрезаны от Матье, мы даже не будем знать, жив ли он». Она сказала:

— Я думаю о своем брате и о Матье.

— В данный момент, — с горькой улыбкой сказал Жак, — Рауль в Каркассоне, в своей постели.

— Но Матье…

— Вбей себе в голову, — ответил Жак раздраженно, — что мой брат поступил на нестроевую службу и следовательно не подвергается никакой опасности. Он попадет в плен, только и всего. Ты воображаешь, что все солдаты герои. Увы, мой бедный дружок, Матье сейчас марает бумагу в каком-нибудь штабе; там так же спокойно, как в тылу; может быть, он даже в большей безопасности, чем мы в данный момент. На их жаргоне это называется «блиндаж». Впрочем, я только радуюсь за него.

— Быть пленным нелегко, — сказала Одетта, не поднимая глаз.

Он важно посмотрел на нее:

— Не заставляй меня говорить то, чего я не говорил! Судьба Матье меня весьма волнует. Но по характеру он основательный и расторопный. Да, да, гораздо расторопнее, чем ты думаешь — у него повадки рассеянного чудака, но я его знаю лучше, чем ты: во всех его постоянных смятениях есть доля позы, он постоянно играет роль; очутившись в плену, он найдет себе хорошее местечко, я в этом уверен, он станет секретарем у какого-нибудь немецкого офицера или же будет поваром… это будет как раз по нему. — Он улыбнулся и с готовностью продолжил: — Поваром, да, поваром; это как раз по нему! Если хочешь понять сущность моей мысли, — доверительно добавил он, — я считаю, что плен пойдет ему на пользу; он оттуда вернется совсем другим человеком.

— Сколько времени это продлится? — сдавленно спросила Одетта.

— Откуда мне знать?

Он покачал головой и добавил:

— Одно могу тебе сказать: не думаю, чтобы война продлилась долго. Ближайшая цель немцев — Англия… а Ла-Манш очень узок…

— Англичане будут защищаться, — сказала Одетта.

— Конечно, конечно, — он сокрушенно развел руками. — Я не уверен, должны ли мы этого желать.

А чего мы должны желать? Чего должна желать я? Сначала все казалось таким простым: она думала, что следует желать победы, как в 1914 году. Но победы, казалось, никто не хочет. Она весело улыбнулась, когда увидела, как ее мать улыбалась при новостях о наступлении на Нивелль, она настойчиво повторяла: «Да, мы победим! Определенно, мы просто не можем не победить». Это чувство внушало ей отвращение к себе самой, потому что она ненавидела войну, даже победоносную. Но люди в ответ на ее рассуждения молча качали головами, словно она проявляла бестактность. Тогда она замолчала и постаралась, чтобы о ней все забыли; она слушала, как они говорили о Германии, об Англии, о России, ей не удавалось понять, чего они хотят; она думала: «Будь он рядом, он бы мне все объяснил». Но его рядом не было, он даже не писал: за девять месяцев он прислал Жаку два письма. Что он думает? Он должен знать, он должен понимать. А если и он не понимает? Если никто не понимает? Она резко подняла голову, она рассчитывала, что у Жака будет тот вид сытой уверенности, который иногда ее еще успокаивал, она хотела бы прочесть в его взгляде, что все идет хорошо, что у людей есть доводы, от нее ускользающие. На что надеяться? Разве победа союзников действительно на руку одной России? Она вопрошала это слишком знакомое лицо, и вдруг оно ей показалось новым: она увидела его глаза, потемневшие от волнения; в уголках губ затерялась толика надменности, но это была надменность сконфуженного ребенка, пойманного с поличным. «Что-то с ним происходит, ему не по себе». Со времени их отъезда из Парижа он был какой-то странный, то слишком вспыльчивый, то слишком мягкий. Ее ужасало, когда мужчины выглядели виноватыми. Жак сказал:

— До смерти хочется курить.

— У тебя нет сигарет?

— Нет.

— Держи. У меня есть еще четыре.

Это были «Де Резски»; он покривился и неохотно взял одну.

— Солома! — сказал он, кладя пачку в карман.

При первой его затяжке Одетта вдохнула запах табака: желание курить высушило ей горло. Долгое время, коша она уже перестала его любить, ей еще нравилось чувствовать жажду, когда он пил рядом с ней, голод, когда он ел, желание спать, коша он спит рядом, это ее успокаивало; он присваивал ее желания, освящал их и удовлетворял способом более мужским, более нравственным и более решительным. А теперь…

Она, усмехнувшись, попросила:

— Дай мне, по крайней мере, одну.

Он, не понимая, посмотрел на нее, потом поднял брови:

— Ой! Прости, бедняжка моя, я сунул их в карман машинально.

Он вынул пачку.

— Оставь ее себе, — сказала она, — дай мне одну.

Они молча курили. Одетта боялась самой себя; она вспоминала страстные и непреодолимые желания, томившие ее, когда она была молодой. Может быть, они вернутся. Жак два-три раза кашлянул, чтобы прочистить горло: «Он собирается со мной говорить. Но он, как всегда, не спешит». Одетта терпеливо курила: «Он вползет в тему разговора, как краб, боком». Жак выпрямился, придал лицу соответствующее выражение и сурово посмотрел на нее.

— Бедная моя Одетта! — сказал он.

Она принужденно улыбнулась ему; он положил ей руку на плечо.

— Теперь ты должна признать, что мы совершили безрассудный поступок.

— Да, — сказала она. — Да, это был безрассудный поступок.

Он неотрывно смотрел на нее. Потом потушил сигарету о ступеньку машины и раздавил окурок ногой; он подошел к Одетте и сказал настойчиво, как бы желая убедить ее в справедливости своих слов:

— Нам ровным счетом ничто не угрожает.

Она не ответила; он продолжал в наставительной, но мягкой манере:

— Я уверен, что немцы поведут себя безупречно; они просто посчитают это своим долгом.

Именно так Одетта всегда и думала. Но она прочла в глазах Жака ожидание: он ждал от нее опасения. Она сказала:

— Но разве узнаешь заранее? А если они предали Париж огню и мечу?

Он пожал плечами:

— С чего бы это? Вот уж эти дамские страхи! Он наклонился и терпеливо объяснил ей:

— Постарайся понять, Одетта: в Берлине скорее всего захотят сразу же после перемирия сделать Францию одним из партнеров оси Рим — Берлин — Токио; возможно, там рассчитывают на наш авторитет в Америке, чтобы удержать Соединенные Штаты от участия в войне. Ты меня внимательно слушаешь? Короче говоря, даже разбитые, мы имеем определенные козыри. К тому же, — добавил он со смешком, — представятся возможности и для наших политиков, если они еще не утратили своих амбиций. Итак, в этих условиях просто невозможно представить себе, чтобы немцы рискнули пойти на бессмысленную жестокость и восстановили против себя французское общественное мнение.

— Я тоже так думаю, — ответила Одетта не без раздражения.

— Да?

Он посмотрел на нее, прикусив губу; вид у него был настолько смущенный, что она поспешно добавила:

— Но все же откуда такая уверенность? Вообрази, что в них начнут стрелять из окон…

Глаза Жака сверкнули:

— Если бы существовала опасность, я бы, конечно, остался в Париже; я смирился с отъездом, ибо был убежден, что оснований для тревоги нет.

Одетта вспомнила, как он с демонстративным хладнокровием вошел в гостиную и степенно сказал, дрожащей рукой прикуривая сигарету: «Собирай вещи, машина внизу, через полчаса мы уезжаем». Куда он клонит? Жак слегка ухмыльнулся.

— И потом, — как бы заключил он, — бежать — значит покинуть свой пост.

— Но у тебя не было никакого поста.

— Ты забыла, что я ответственный по кварталу, — сказал он. Он оттолкнул ладонью возможное возражение. —

Я знаю, это несерьезно, и я согласился только по настоянию Шампенуа. Но даже в этом качестве я мог бы быть полезным. К тому же, мы обязаны подавать пример другим.

Она неприязненно смотрела на него: «Что ж, да, да, да, ты должен был остаться в Париже, не рассчитывай, что я буду тебе возражать». Он вздохнул:

— Но что сделано, то сделано. Только в идеале есть обязанности, не противоречащие друг другу. Прости, что я морочу тебе голову, бедняжка. Это неизбежные мужские сомнения.