Наследство Пенмаров - Сьюзен Ховач

К нам изредка приходили гости, но из-за моего состояния принимали мы мало. Чаще всего мы виделись с Барнуэллами, потому что по-прежнему ходили на богослужения в ближайшую церковь, а иногда, после утренней службы, обедали в доме священника. Их дочь Мириам, которая годом раньше опозорила себя, сбежав с молодым Харри Пенмаром, была, как и я, «в деликатном положении»; по крайней мере, так однажды за чаем мне с удовлетворением поведала утомительная миссис Барнуэлл. Харри Пенмар женился на Мириам, так что она теперь считалась порядочной женщиной, но он, как всегда, был по уши в долгах, и у меня возникло подозрение, что Мириам, должно быть, уже раскаивается в своем тайном побеге.

Время шло; Марк был занят каким-то историческим трудом, который был слишком сложен для моего разумения, и, казалось, тихая жизнь, которую мы вели, не обременяла его. Я была вполне довольна своим пребыванием в Морве, но иногда мне хотелось сходить на ферму Рослин, и только сознание того, что там я встречу неприятный прием, заставляло меня подавлять такое желание и держаться подальше от этой части Зиллана. Я сдала дом в аренду Джареду, но, чтобы успокоить свою совесть, брала с него лишь символическую плату; у меня не было причин чувствовать себя виноватой перед ним, но ему не везло, да и я всегда холодно к нему относилась. Но его невезение продолжалось, и тем летом двое его детей, в том числе единственный сын Авель, умерли от болезни, а у его жены, одной из тех покорных, поблекших женщин, которые кажутся хронически беременными, начался долгий период выкидышей. Мне было жаль Джареда, но ему моя жалость была ни к чему. Как я слышала, он стал более религиозен и никогда не пропускал служб по воскресеньям. Вскоре после того, как я вышла замуж за его отца, он начал посещать уэслианскую методистскую церковь в Морве, а не приходскую в Зиллане, и это, конечно, был с его стороны вызов отцу, который, как он знал, не переносил методистов, но даже после смерти старшего Рослина Джаред продолжал ходить туда со своей семьей и братом Джоссом. Вдобавок к неожиданному религиозному рвению в то лето он начал принимать активное участие в деревенской жизни и завел дружбу с шахтерами. Вскоре он организовал в Зиллане рабочий клуб и произносил там речи о том, что шахтерам следует начать забастовку, чтобы потребовать лучших условий труда, и что у них столько же прав на достойную, комфортную жизнь, сколько и у аристократии.

– Очень радикально, – недовольно сказала я Марку, но Марк и сам придерживался довольно необычных для такого молодого человека взглядов на жизнь, и он привел мне массу доводов в пользу точки зрения Джареда.

Наступил август. До родов был еще месяц, но к этому времени я уже так устала от своей отяжелевшей фигуры и надоедливых рекомендаций доктора Солтера отдыхать как можно больше, что уже не могла дождаться появления ребенка. В конце месяца, когда я в сотый раз вздыхала и желала, чтобы это поскорее кончилось, чтобы я вновь могла надевать свои красивые лондонские платья, ребенок, словно почувствовав мое нетерпение, решил появиться на свет раньше срока и я внезапно лицом к лицу столкнулась с муками деторождения.

Мне казалось, что не будет никаких трудностей. Я всегда была здорова и в глубине души считала, что коль скоро я успешно пережила несколько лет назад искусственное прерывание беременности, то успешно переживу теперь и естественное. Единственное, чего я не учла, так это того, что впервые рожать после тридцати рискованно для любой женщины.

Усталость сменилась дискомфортом; дискомфорт уступил место сильной боли; на смену боли пришли испуг, потом страх, потом ужас. Я вопила, призывая Гризельду, но при мне была только бормочущая успокоительные слова повитуха, а потом пришел доктор Солтер, который сказал мне с бесполезным участием:

– Крепитесь, миссис Касталлак. Скоро все кончится.

Я грубо выругалась в ответ и увидела, как он открыл рот, удивившись, что я знаю такие слова. А потом наконец появилась Гризельда; она пробралась к моей кровати, и морщинистое лицо ее было перекошено от гнева, потому что ее не пускали ко мне.

Я решила, что никогда больше не буду рожать. Никогда, никогда, никогда в жизни. Потом потеряла сознание.

Но когда мне на руки положили моего сына, моего бедного злосчастного малыша, которого я так полюбила впоследствии, я забыла обо всем, кроме восхитительного ощущения, что я дала ему жизнь.

Счастье и гордость, которые охватили меня после родов, были намного сильнее, чем я представляла себе во время беременности, а вместе с ними пришло и другое чувство, которое сложно определить. Это было что-то вроде ощущения бесконечного покоя, словно сам Господь Бог твердо пообещал мне, что я никогда больше не буду одна, не буду нелюбима. Ребенок был так мал, так беззащитен, настолько от меня зависел, что я расцвела, потому что почувствовала, как я нужна, любима и удовлетворена. Лишь тогда я поняла, насколько пуста была моя бездетная жизнь. Поразительно, как только я могла мириться с бездетным будущим, живя на ферме Рослин? Мне было сложно даже вспомнить свое безразличие к материнству, потому что теперь я была поглощена своим новым счастьем. У меня кружилась голова от неожиданного блаженства, и даже слово «экстаз» вряд ли может описать охватившую меня эйфорию.

Мы назвали младенца Стефеном – это было второе имя Марка, нам обоим оно нравилось – и долгие часы проводили у его колыбели, словно не могли поверить в то, что он настоящий. Конечно же, он был самым красивым малышом изо всех, каких мне доводилось видеть. Я едва дождалась момента, когда было можно встать с постели и продемонстрировать его миру в колясочке.

– Полагаю, он будет похож на тебя, – сказал Марк. – Он совсем не похож на меня.

Потому что Стефен был светленьким. Его голубые глаза не обещали потемнеть, а на макушке был намек на золотистые волосики.

– Еще слишком рано об этом говорить, – поспешно возразила я, боясь, что обсуждение семейных черт в младенце приведет нас к запретной теме о Лоренсе. – Глаза Стефена еще могут потемнеть, а волосы стать черными. Сейчас он ни на кого не похож. Только сам на себя.

И это было совершенной правдой. Я уже собралась обсудить предстоящие крестины, когда Марк неожиданно заметил:

– А тебе не кажется, что он немного похож на моего отца?

Я была так удивлена его неуверенным тоном и упоминанием запретного имени, что не смогла быстро найти ответ. Наконец я сказала, повторяя очевидную истину:

– Слишком рано искать в нем сходство с кем-либо, Марк. Всем известно, что новорожденные редко на кого-то похожи, и Стефен не исключение.

Он кивнул, пожал плечами, словно этот вопрос для него был несущественен, и отвернулся.

– Марк, – неожиданно я почувствовала желание навсегда разрушить тот невидимый барьер, который стоял между нами, – а что касается Лоренса…

– Я не хочу о нем говорить, – сразу же с нажимом сказал он.

– Ах, если бы ты смог взглянуть в лицо правде и не ревновать каждый раз при упоминании его имени! Да, у нас был роман. Да, я была к нему привязана и, как мне кажется, нравилась ему. Мы оба были одиноки и оба хотели скрасить одиночество. Но Лоренс умер. Все кончилось. Теперь весь этот эпизод ушел в историю. Ты мой муж, я тебя люблю, и ты единственный мужчина в моей жизни, вот и все.

– Ты не понимаешь, – хрипло сказал он. Я уже подумала, что больше он ничего не скажет, когда он выкрикнул в отчаянии: – Ты не понимаешь, что я почувствовал, когда узнал, что ты была его любовницей! Ты не понимаешь, как я ненавидел и тебя, и отца, и его невыносимое ханжество… – Он остановился. А потом неожиданно добавил печально: – Мне было так одиноко. Если бы мистер Барнуэлл не был так добр ко мне, я не знаю, что бы я сделал.

Я была подавлена. Слезы, блестевшие в его глазах, напомнили мне, что он еще очень молод, и во мне проснулся новоприобретенный материнский инстинкт.

– Марк, – начала я, но он перебил меня.

– Теперь все кончилось, – коротко сказал он. – Мистер Барнуэлл показал мне, насколько бессмысленна ненависть, и потом, я не мог продолжать ненавидеть, когда понял… – Он опять остановился.

– Что понял?

– Что ты мне нужна, несмотря ни на что, потому что я любил тебя больше всего на свете. – Он отвернулся, но я остановила его и потянулась к нему губами. Я почувствовала, как страсть закипает в его теле, но стоило нам крепко обняться, как младенец проснулся, тонким голоском жалобно требуя внимания.

Мы едва закончили приготовления к крещению сына, когда мистера и миссис Барнуэлл постигло большое горе, и мы из сочувствия к ним предложили перенести церемонию на несколько дней. Их дочь Мириам скончалась, родив девочку, а поскольку вскоре ее муж умер от воспаления печени, вызванной, по слухам, неумеренным пристрастием к алкоголю, младенца привезли в дом священника в Зиллане к дедушке и бабушке. Они назвали внучку Элис; это имя мне не нравилось, и, когда я изредка приходила в священнический дом посмотреть на малышку, она казалась мне безобразным ребенком, в отличие от моего Стефена, который был большим, сильным и, на мой взгляд, совершенным. У него было спокойное, удовлетворенное личико с красивыми мелкими чертами, а на макушке уже кудрявились светлые волосики, которые я любила приглаживать пальцем. Мы наняли няню присматривать за ним, поэтому мне больше не приходилось вставать к нему ночью, когда он плакал или чтобы поменять пеленки. Когда я его видела, он всегда выглядел очень довольным и ухоженным, так что у меня не осталось никаких воспоминаний о трудностях, связанных с уходом за младенцем.