Царские забавы - Евгений Сухов

Кузнецы хотели угодить государю и рассчитывали выручить за старание еще по две дюжины золотых. Государь выслушал посыльных и обещал наградить. А потому мастеровые украсили решетки заморскими птицами, подсмотренными в византийских библиях, и, не жалея охры, подмастерья раскрашивали павлинов и попугаев в пестрые цвета.

Иван Васильевич ехал во дворец, хотелось глянуть государю на остаток былого великолепия, и когда сани уже въезжали на двор, самодержец неожиданно распорядился:

— Поворачивай, в кузницу поедем!

Мастером был кузнец с тяжелыми, как обрубки стальных прутьев, руками. Он делал главную решетку дворца, которая своим великолепием должна удивить не только крымских послов, но и немецких вельмож, привыкших к замысловатому изяществу. Этого умельца Иван Васильевич выкупил пятнадцать лет назад у князя Вяземского за двадцать рублев. Боярин как-то сумел заманить известного мастера к себе в терем, накормил его за полтину, а стало быть, тот, по судебному уложению, попал в холопы к князю. Отрезвев, мастер ругал продажных свидетелей, грозил всемогущему боярству расправой, писал челобитные во дворец. Но жалобы не доходили до самодержца, а оседали в Челобитном приказе, куда в ответ поступали ябеды от свидетелей Вяземского, уверявших, что кузнец Гаврилка объел князя аж на рубль! Потому быть ему холопом при дворе боярина Афанасия Ивановича. И если бы царь Иван не прослышал об искусном кузнеце, который в мастерстве превосходит даже немецких ремесленников, так и состарился бы Гаврила, гнувши спину на хитроумного князя.

К мастеровым Иван Васильевич относился по-особому трогательно, что еще раз подтвердил случай с Гаврилой. Уже через год работы мастер получал столько, что обедал на рубль, едал вепря и запивал сытую долю ковшом портвейна. А однажды, смеха ради, Гаврила вернул Афанасию Вяземскому полтину, которую однажды проел у него в гостях.

Ходил он теперь по Москве чинно и снимал богатый охабень только тогда, когда перешагивал порог мастерской.

Отмахнулся государь от поклонов кузнеца и молча стал наблюдать за его чудодейственными руками, которые расплющивали, мяли и вытягивали стальные прутья так, как будто это было не железо, а всего лишь хлебный мякиш. Расплав пузырился, шипел, вытекал из ковша густым насыщенным раствором и принимал форму, которую начертал им создатель.

— Как же это тебе удается такая красота? — полюбопытствовал царь.

— В моем ремесле без очистительной молитвы нельзя, Иван Васильевич, потом окропить кузницу святой водицей надобно, а потом красота сама из рук выпрыгнет. — И, глядя в светлые глаза мастера, никто не посмел бы заподозрить его в лукавстве. — А чтобы работа шибче шла, кресты я кую. Каждый божий день начинается с этого. Ты глянь, государь, на стену, у меня крестов, как в доброй церкви! Раньше я их все нищенкам раздавал, а они у соборов за пятачок продавали. Теперь, когда Москва сгорела, отнесу я это все в храмы, авось кому в добром деле послужат.

Государь внимательно наблюдал за сильными и умелыми руками мастера, а Гаврила уже позабыл о присутствии самодержца — гнул и вытягивал раскаленное податливое железо, а когда жар начинал ослабевать, он принимался люто бранить двух подмастерьев, которые тотчас начинали с силой раздвигать меха, нагнетая живительное дутье в полыхающий горн. Шипение рассерженного меха было для мастера таким же приятным звуком, каким для пономаря бывает звон колокола.

К приезду государя дворец был устроен. Дворяне отмыли от копоти стены и крыши, и золотые купола Грановитой палаты запылали дюжинами солнц. Дворец государя был небольшим островком среди всеобщей разрухи. Берегли дворовые люди царское добро, не растаскивали утварь, как бывало раньше. Да и кто осмелится — раздерут опришники царского обидчика, а кровавые куски разбросают по сожженной Москве.

Опришники, под стать государю, следовали уныло, не раскрывая рта. Кафтаны черны, на дорогом сукне нельзя было разглядеть следы сажи, и наряды больше напоминали траурные платья в дни великой скорби.

Распахнул государь черный наряд, а под ним платье золотое упрятано.

Чумазая челядь стелилась перед государем так, как будто возвращался он из дальнего похода, хотя не был он в Стольной всего неделю.

Зол был государь. Дурные вести всегда бежали быстрее государевых рысаков — на базарах толковали о том, что он едва ли не насмерть забил боярина Ромодановского тростью только за то, что тот посмел усомниться в правильности его решения вернуть татарам Астрахань.

Иван бил князя металлическим наконечником по спине и приговаривал:

— Будешь государя поучать?! Поделом тебе, старый пес! Будешь еще государя наставлять?!

Облачившись в домашнее, Иван Васильевич пожелал видеть Нагого Афанасия Федоровича.

Нагие были не слишком родовиты, если кто среди них и отличался, так это Федор Михайлович, который ходил некогда в любимцах у царя Василия Ивановича, а при малолетстве великого князя Ивана стоял от него по правую руку во время приема литовских послов. Даже царица Елена, известная своей строгостью, баловала батюшку милостями — повелела находиться окольничему Федору Нагому при послах в избе, — Федор Михайлович нутро имел крепкое, мог зараз перепить всех иноземных вельмож и своей способностью не пьянеть удивлял даже бояр, привыкших к застольям.

Афанасий Федорович уродился в отца. К хмельным напиткам привык уже с десяти лет, и друзья окольничего, заметив, как двенадцатилетний отрок попивает яровую брагу, не отставая от гостей, шутили:

— Федор Михайлович, видать, Афанасий у тебя послом будет, пьет винцо и не хмелеет!

Этим ценным качествам от всех прочих вельмож выделялись только послы, именно они могли выпить более всех крепкого вина, оставаясь при этом прозрачно трезвыми. Таков был и Афанасий Нагой, он не признавал слабых настоев, морщился от компотов и всему остальному предпочитал медовуху, настоянную на ядреном хмелю. А еще любил Афанасий пиво, да не какое-нибудь, а из царских запасов, приготовленное известными мастерицами. Мог его выпить зараз полведра. Утрется детина рукавом, икнет разок и готов допивать вторую половину. А послу без выпивки никак нельзя, хмель — он и хорош тем, что языки развязывает, а посол зевать не должен, все, что услышит, государю своему передать должен.

Афанасий Нагой был первый из послов, он умел напоить не только холодных литовцев, но даже казанцев, не привыкших к хмельному зелью. И, глядя на его радушную располагающую улыбку, не всякий решится отстранить от себя руку посла, держащую чашу, до верха наполненную белым вином. Но особенно крепость своего нутра ощущал Афанасий Нагой тогда, когда братину пускали по кругу за пиром, устроенным в честь иноземных гостей. Братина для такого случая была особенная, она больше походила на ведро, которое не удержать одной рукой, и для того, чтобы сделать даже единственный глоток, приходилось обнимать ее обеими руками.

Это занятие больше напоминало проверку на крепость.

Стол редел больше чем наполовину, когда братина заканчивала свой четвертый круг, а незадачливые трапезники за окончанием игрища могли наблюдать только из-под стола. После шестого круга на скамьях оставалось не более пяти человек, таких же твердолобых, как и сам Афанасий Нагой. Братина выпивалась, за ней немедленно наливалась следующая, и пили послы уже не по дюжине глотков, как было оговорено в начале застолья, а по целых две! Мужи подымались, произносили здравицу государю и всем присутствующим, а потом, налив безразмерные животы хмельным зельем, тяжко опускались на скамью. Порой казалось, что это застолье может длиться до бесконечности, слишком крепки были утробы гостей. Но после пятнадцатого круга чаша выпадала у одного из послов из рук и под веселый хохот Афанасия проливалась прямо на головы уснувших на полу вельмож. А еще через круг Нагой оставался за столом один, громким хохотом торжествуя заслуженную победу.

Только такому мужу царь Иван мог доверить самое сложное посольство, окольничий мог устроить заморским послам такой хлебосол, что на далекой родине они рассказывали сородичам о «хмельном рыцаре» как о русском феномене, встречающемся единожды в столетие.

Умеют пить русские мужики!

Каждый во дворце знал, что Афанасий Нагой не делал и шагу, не выпив ковш браги, но, несмотря на хмельное пристрастие, был он неиссякаемо крепок телом и разумен речами. Трудно было найти в застолье более речистого говоруна, чем окольничий Афанасий Нагой, и чем более он выпивал, тем речь его становилась приятней, а сам он приобретал ту разумность, какой не встретишь и у трезвого. Вот потому Иван Васильевич не осуждал своего холопа за слабость.

В этот раз Иван Васильевич пожелал видеть Афанасия Нагого немедля. Окольничий явился тотчас. По раскрасневшемуся лицу было видно, что Афанасий ради государева зова прервал хмельную трапезу, и сивушный дух разом заполнил простор царских покоев.