такое CD или DVD. А уж книги – это вообще не его. Его страсть к литературе вполне обходилась парочкой стихотворений, выуженных в сети. Собственно, лучший выход – это несколько купюр. Когда мы с ним последний раз виделись, он собирался съездить с друзьями в Барселону. Чем не идея: оплатить ему выпивку в барах Эль-Борна и непременную ночь с юной татуированной официанткой-каталонкой. Мне нравится. Еще больше мне нравится, что я его скоро увижу. Трудно сказать, кем именно он меня считал. Какую роль я играл в его жизни. Я так вообще никакой своей роли не видел. Разве что ту, что его матери по доброте душевной позволяли мне играть – друга, а по совместительству тайного донора, благодаря которому они имеют ребенка. Что-то вроде дядюшки или крестного, которому их сын обязан половиной своих генов, о чем до пятнадцати лет не подозревал, но кому какое дело? Какое бы место мне ни отвели, только его я боюсь однажды потерять. Мне нравилось смотреть издалека, как он растет. Теперь мне нравится, что он включил меня в свою жизнь и издевается надо мной, над моими вкусами, маниями, идеями, образом жизни. Мне нравится чувствовать себя рядом с ним старым мудаком. Я никогда не жил с ним бок о бок. В конечном счете я ничего ему не передал. Он был моим сыном, но по-настоящему я ему не отец. Никогда ни во что не вмешиваюсь. Наверное, этим во многом и объясняется, что он стал таким обалденно живым и солнечным парнем. Это опровергало все теории о великой роли унаследованных генов для индивидуальности, характера, психики. Всю эту модную хрень: это у него от отца, это от матери, это от брата прадедушки. Уязвимость, нервозность, тревожность, биполярка, дурная кровь. Добродушие, терпеливость, веселый, оптимистический темперамент, умение быть счастливым. От меня Клеман не унаследовал ничего, но, по-моему, мы друг друга вполне любим. Я немного причастен к его жизни, и это главное. В наших отношениях нет никакого принуждения, он мне ничего не должен, может меня бросить, когда ему в голову взбредет, и это взаимно. Хоть я и сомневаюсь, что он мне когда-нибудь надоест. Хоть и мало шансов, что в один прекрасный день я устану смотреть, как он растет, развивается, меняется, создает себя. Иногда я говорю себе, что он – последний человек, который еще связывает меня с настоящим. Единственный, из-за кого я немного тревожусь о будущем. В последние годы у меня возникло ощущение, что я не вписываюсь. От нашего времени мне хочется блевать, и я знаю почему: я перестал его понимать. Герои мои по большей части перемерли, а мир, какой он теперь, мне не подходит. Мне все меньше хочется быть его частью. Я больше не слушаю радио, не смотрю телевизор, не открываю газет, в телефоне пользуюсь только мессенджером. Я ушел из интернета и соцсетей. Теперь мне хватает литературы, да и то если она далека от модных общественных тем, если не претендует ни на анализ болезней эпохи, ни на изображение нашей разломанной страны. Теперь мне хватает музыки. Любимых фильмов. И пьес, зачитанных до дыр, сто раз поставленных и виденных. Мне хочется, чтобы со мной говорили о прошлом, а не о настоящем. О настоящем я узнаю теперь только от Клемана. Ему тоже не сильно нравится наше время, но у него это не вызывает никаких сожалений, никакой горечи. Он принимает его с улыбкой и приходит в восторг при мысли переделать мир по-своему, потихоньку, по мелочам, без болтовни и махания руками. Как бы контрабандой.
Когда я вошел в гостиную, мама вздрогнула:
– А, Франсуа… Ты меня напугал. Я не слышала, как ты спускаешься.
Я почел за лучшее не заметить, что она назвала меня отцовским именем. И только спросил:
– Что смотришь?
Она не сумела ответить. Утренние новости уступили место старой мыльной опере, уморительной во всем, от сюжета до актерской игры, от декораций до причесок, от реплик до пронзительных взоров. Готовый предмет для пародии, если у комиков кончатся новые идеи.
– Ох, да я ничего особенного не смотрела. Замечталась. Включила телевизор, просто чтобы шум был. Что-то живое.
Когда же такое было, чтобы мать замечталась, подумал я. В детстве мне иногда случалось ее застать в минуту задумчивости, но она тут же стыдливо спохватывалась, как будто это было что-то предосудительное – на миг оторваться от дел, уйти в себя. И сразу опять начинала драить что-нибудь и без того чистое, искала, что бы заштопать, кому бы позвонить, справиться о здоровье дальней тетки, троюродной кузины или соседки. Ей всегда нужно было о ком-то заботиться, иметь поводы для беспокойства, отдавать кому-то свою энергию, свои мысли и большую часть времени. Уделять их самой себе выглядело в ее глазах баловством, и я иногда спрашивал себя: а может, она права? Сколько мы тратим времени, прислушиваясь к себе, анализируя свое недовольство, разбирая по косточкам мотивы своей фрустрации. Все теперь только и говорят, что о личностном развитии, самоутверждении и психоанализе. А с другой стороны, мы констатируем, как бы случайно, что нам трудно общаться, принять другого, согласиться, что у кого-то могут быть иные взгляды и иной образ жизни. Этот нарциссический индивидуализм захватил теперь и сферу политики, а ведь она должна быть главным средоточием коллективного. Мы и тут не желаем выйти за рамки своего “я”. Не желаем иметь никаких представителей, полагаться на кого-то, если его мнение по любому вопросу хоть чуточку отличается от нашего. Не желаем слушать, если кто-то хотя бы намекнет, что думает не так, как мы, или позволит себе крошечный нюанс, самое ничтожное возражение. Мы больше не способны к консенсусу, к компромиссу. И сетевые алгоритмы, благослови их господь, зорко нас от них берегут. Аминь.
Я думал обо всем этом, и, разумеется, это не имело никакого отношения к матери, сидящей перед включенным просто так телевизором. Как всегда, не удержался, пустился в разглагольствования, в теоретизирование, соорудил очередное туманное рассуждение, из тех, что срочно куда-нибудь записывал. Бывало, они даже казались мне блестящими, меня до того слепила собственная чушь, что я спешил немедленно вылить ее на головы современникам с большого экрана, с театральных подмостков или по ходу интервью.
– Послушай, я скоро. У меня встреча с директором Театра де л’Аваланш[29] по поводу новой пьесы. Ты не забыла про вторник?
– А? Ну да, конечно… Только скажи еще раз, что такое будет во вторник?
– На море поедем.
– Что?
– Шучу. Повезу тебя в клинику на обследование. Заеду за тобой около одиннадцати.
– А, да, верно.
– Но ты не против?
– Чего?
– Чтобы я свозил тебя на море.
– Наверное. Так
