Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

— Капиталы да, капиталы — это серьёзно. Но почему только голландские?

— Условия выгоднее, чем, к примеру, занимать у англичан или французов.

— Понятно. Ну, значит, Геккерена нужно холить и лелеять, как гусыню, что несёт золотые яйца.

— Холят. Взять хоть его приемного сына, Жоржа д’Антеса. Сейчас он поручик, но прочат скорое повышение в чине. Умасливают Геккерена-старшего. Отца, так сказать. А сын пользуется. Далеко пойдет, каналья.

— Каналья?

— Это я для красоты слога. Он славный малый, Жорж. Весёлый, приветливый, нравится женщинам. Первая Красавица Петербурга, не буду называть её имени, к нему благосклонна.

— Это он говорит?

— Нет, Геккерен-сын достаточно благоразумен. Это говорит сама Первая Красавица. О, нет, конечно, я уверен, что ничего серьезного между ними не происходит. Но однако это безрассудно — при таком муже, как Пушкин.

— Пушкин?

— Ах, вот и проговорился. Хотя это секрет Полишинеля. Свету скучно, свет любит перемыть косточки. А Пушкин недоверчив, ревнив и вспыльчив. Опасная смесь. Он ведь с вами стреляется, господин барон?

— Право, не знаю. Я получил что-то вроде вызова, поставил условием возврат долга — и всё замерло.

— Но вы хотите стреляться?

— Я? Ничуть. Мы, люди войны, пролившие в боях немало и своей, и чужой крови, знаем: в том, чтобы убить штатского, нет ни чести, ни храбрости, одно лишь умение. Тоже мне, бином Ньютона, с десяти шагов попасть в паркетного камер-юнкера даже из незнакомых пистолетов. Я с десяти шагов в туза попадаю. Нет, не хочу. Ничего хорошего из этого не получится. Получится только плохое. А плохого в мире и так премного, зачем же умножать.

— И каков же выход вы видите?

— Обоим признать, что оскорблений не было, и считать вызов как не имевшем место. И если вы доведете мои слова до господина Пушкина, то поспособствуете уменьшению зла. А это зачтётся — там! — и я тоже возвел очи горе. То ли к небесам, то ли к царскому трону.

— Уменьшение зла — как умно и благородно! — восторженно сказал Фаддей Венедиктович. — И вы совершенно правы: нам, людям военным, нет нужды доказывать свою смелость не нюхавшим пороха штатским.

— Еще чашечку кофия? На дорожку?

— Пожалуй.

На выходе Антуан передал Булгарину сумочку, в которую уложил бутылку арманьяка, фунт кофию с мельничкой и кофейной книжечкой, и казовый номер «Отечественных записок». Мало того: домой Булгарина отвез Селифан.

— Не противно тебе, барон, так носиться с этим Булгариным? — спросил меня Перовский, выглядывая в окно на отъезжающую тройку.

— Впредь и тебе придется носится и с Булгариным, и с другими господинчиками. На пользу журнала, да. Да и чем плох Булгарин?

— Ну как же, как же:

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь,

Ничего ты там не купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь.

— Узнаю Александра Сергеевича. Обругал Смирдина, толкнул Сенковского, а Булгарина так и вовсе оскорбил. Ну что плохого сделал Пушкину почтеннейший Александр Филиппович? Платил возвышенные гонорары — и готов платить дальше. Распространял и распространяет собственные издания Пушкина, «Современник» и «Пугачевский Бунт», я вон давеча купил три книжки этого «бунта».

— Три?

— Одну себе, другую тебе, а третью отдадим Крылову, может, Иван Андреевич критику напишет. Второй год продаж на исходе, а бунтовщик расходится не бойко, жаловался мне Смирдин.

— Почему?

— Дорого и незабавно. Двадцать рублей за книжечку — кто купит? Ну да Пушкин своим книгам хозяин, какую цену назначит, та и будет. Не о Смирдине сейчас речь, а о Булгарине. Уж больно Пушкин завистлив и ревнив.

— Почему завистлив? И чему завидовать?

— Что выросло, то выросло. Помнишь же:

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

Тут зависть-то и фонтанирует. Фаддей Венедиктович и «Анну с мечами» заслужил в боях, и чин хороший имеет, и Государь ему благоволит, а, главное, романы Фаддея Венедиктовича нисколько не скучны, напротив. Булгаринский «Выжигин» разошелся за неделю, две тысячи книжек, пришлось допечатывать, а потом снова и снова. А «Пугачев» — ну, об этом мы говорили.

— Выжигин — низкий жанр.

— Изволь, пусть низкий. Но не скучный. И потому расходится, как шампанское на рауте. Да Пушкин и сам пишет своего «Выжигина».

— Откуда ты знаешь?

— Слухи… В четвертой книжке «Современника», что набирается в типографии, есть повесть «Капитанская дочка». Тоже интересная. Если бы из неё сделать роман листов на двадцать пять, на тридцать…

— То есть ты продолжаешь печатать пушкинский журнал?

— Конечно. И, кстати, прямо сказал Булгарину, что не прочь примириться с Пушкиным. Довольно интриговать общество. Представления не будет.

— Ну, мы ведь тоже можем тому поспособствовать. Я, Давыдов, Оболенский.

— И поспособствуйте. Но чуть позже. Завтра, послезавтра. Чтобы Пушкин понял: прежде чем бросаться вызовами, следует думать, думать и думать.

Обрадованный, Алексей ушел. Его печалила история с дуэлью, а зачем печалиться, если можно веселиться? Жизнь коротка, и потому ешь, пей, веселись при малейшей возможности.

Итак, что я узнал? Российское правительство надеется получить выгодный заём на развитие железных дорог, это первое. Барон Геккерен, дипломат-тяжеловес, этому способствует, не забывая, разумеется, и себя, это второе.

А что я сделал? Завел контакты с Булгариным. Это пригодится. Это очень пригодится. Влияние «Северной Пчелы» несравненно выше, чем у всех остальных частных газет, вместе взятых. Затраченные на рекламу деньги вернутся если не сторицей, то сам-три наверное. И впредь нужно будет подкидывать «Пчеле» рекламу, силу которой в России пока понимают слабо, исходя из постулата «копейка рубль бережет», и жалея эту самую копейку оторвать от сердца ради той самой рекламы.

Но это всё пустяки. Булгарин — Видок? Тогда пусть он будет мой Видок. Человек проницательного ума, вхожий во многие гостиные, умеющий не только собирать слухи, но и знающий им цену, способный и к анализу, и к синтезу — он стоит фунта кофию, обостряющего ум и дающего энергию. Ни разу не наркотик, Шеф такого не любит. Но, памятуя о сегодняшнем опыте, он захочет повторить, и, когда кофий иссякнет, придет опять ко мне. За кофием. Раз в две недели. Кофий, что продается в петербургских лавках тот, да не тот. Арманьяк же — всего лишь арманьяк, пусть и сторублёвый.

Но было в словах Булгарина нечто, не дающее покоя. Ладно, со временем прояснится. Покамест же нужно развлечься.

Вернулся Селифан, но я велел лошадей не распрягать. Пошёл к Давыдову.

Денис трудился над «Корнетом»: отъезд в Симбирск отложил до становления санного пути, а до того времени