Бродяги Дхармы - Джек Керуак

Последние две мили подъема были кошмаром, и я сказал:

– Знаешь, Джефи, чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете – так сильно мне еще никогда ничего не хотелось? – Дул холодный сумеречный ветер, мы спешили, согнувшись под тяжестью рюкзаков, по нескончаемой тропе.

– Чего?

– Шоколадку хочу, большую плитку «Херши». Можно даже маленькую. Не знаю почему, но плитка «Херши» сейчас спасла бы мне жизнь.

– Вот он, весь твой буддизм – плитка «Херши». А как насчет лунного света в апельсиновой роще и порции ванильного мороженого?

– Нет, слишком холодно. Единственное, чего я хочу, прошу, жажду, умоляю, умираю – это плитки «Херши»… с орешками. – Страшно усталые, мы брели домой и разговаривали, как дети. Я все твердил про свою вожделенную шоколадку. Мне действительно очень ее хотелось. Конечно, я нуждался в энергии, в сахаре, и вообще слегка одурел от усталости, но представить себе, на холодном ветру, как тает во рту шоколад с орехами – о, это было слишком.

Вскоре мы уже перелезали через забор на конский выгон, потом через проволочную ограду прямо в наш двор; вот и последние двадцать футов по высокой траве, мимо моей лежанки под розовым кустом, к двери старой доброй хижины. Печально сидели мы в темноте, разувались, вздыхали. Единственное, что я мог – это сидеть на пятках, иначе дико болели ноги.

– Все, хватит с меня походов, – сказал я.

– Так, – сказал Джефи, – но все равно надо поужинать, а я смотрю, мы тут все подъели за выходные. Пойду спущусь в магазин, куплю чего-нибудь.

– Да ты что, неужели не устал? Ложись спи, завтра поедим. – Но он опять печально зашнуровал свои бутсы и вышел. Все уехали, праздник кончился, когда выяснилось, что мы с Джефи исчезли. Я затопил печку, лег и даже успел задремать; внезапно стало совсем темно; вернулся Джефи, зажег керосиновую лампу и вывалил на стол покупки, в том числе три плитки «Херши» специально для меня. Никогда в жизни не ел я такой вкусной шоколадки. Кроме того, он принес мое любимое вино, красный портвейн, специально для меня.

– Я уезжаю, Рэй, так что нам с тобой, наверное, надо это как-то отметить… – Голос его грустно, устало замер. Когда Джефи уставал, а он частенько загонял себя в походе или на работе, его голос звучал слабо, как бы издалека. Но вскоре он уже собрался, взбодрился и принялся готовить ужин, напевая у плиты, как миллионер, топая бутсами по гулкому деревянному полу, поправляя букеты цветов в глиняных кувшинах, кипятя чайник, перебирая струны гитары, пытаясь развеселить меня, – я же лежал, грустно уставясь в холщовый потолок. Последний наш вечер, – чувствовали мы оба.

– Интересно, кто из нас раньше умрет, – размышлял я вслух. – Кто бы то ни был, – вернись, о тень, и дай оставшимся ключи.

– Ха! – Он принес мне ужин; мы сели по-турецки и поужинали, как и в прежние вечера: в древесном океане бушует ветер, а мы знай жуем свою добрую скромную скорбную пищу, пищу бхикку. – Ты только подумай, Рэй, о том, как тут все было, на этом холме, тридцать тысячелетий назад, во времена неандертальцев. Знаешь, в сутрах сказано, что в те времена жил свой Будда, Дипанкара?

– Тот, что всегда молчал!

– Только представь себе этих просветленных обезьянолюдей, как они сидят у гудящего костра вокруг своего Будды, который все знает и ничего не говорит.

– А звезды были такими же, как сейчас.

Позже подошел Шон, посидел с нами и коротко, грустно поговорил с Джефи. Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими детишками на руках, она была сильная и без труда взбиралась на гору с тяжелой ношей. Той ночью, засыпая под розовым кустом, я горевал о внезапной холодной тьме, опустившейся на нашу хижину. Это напоминало мне первые главы из жизнеописания Будды, когда он решает покинуть дворец, бросает безутешную жену, дитя и несчастного отца и удаляется на белом коне, чтобы в лесах остричь свои золотые волосы, и отсылает коня с рыдающим слугою домой, и пускается в скорбное путешествие по лесу в поисках вечной истины. «Как птицы, что днем сбираются на деревьях, – писал Ашвагхоша почти через два тысячелетия, – а ночью исчезают вновь – таковы и разлуки этого мира».

На следующий день я решил преподнести Джефи какой-нибудь странный напутственный подарок, но ни денег, ни идей особых не было, так что я взял бумажку, крохотную, не больше ногтя большого пальца, и аккуратно вывел на ней печатными буковками: «ДА ПРЕБУДЕТ С ТОБОЙ СОСТРАДАНЬЕ, ГРАНИЛЬЩИК АЛМАЗОВ»; прощаясь на пристани, я вручил ему эту бумажку, он прочел, положил в карман, ничего не сказал.

А вот последнее из деяний его в Сан-Франциско: Сайке наконец смягчилась и послала ему записку: «Встретимся на корабле в твоей каюте, и ты получишь то, чего хотел», или что-то в этом роде, поэтому никто из нас не поднялся на борт, где Сайке в каюте ожидала его для последней страстной сцены. На борт был допущен один только Шон – на всякий случай, мало ли что. И вот, когда мы все помахали и ушли, Джефи и Сайке предположительно занялись любовью, после чего она разрыдалась и стала требовать, чтобы ее тоже взяли в Японию; капитан приказал всем провожающим сойти на берег, но она не слушалась; кончилось тем, что, когда корабль уже отчаливал, Джефи вышел на палубу с Сайке на руках и скинул ее прямо на пристань, а Шон поймал ее там. И хотя это не вполне соответствовало идее состраданья, гранильщика алмазов, все равно это было хорошо, ведь он хотел добраться до того берега и заняться своим делом. А делом его была Дхарма. И поплыл корабль через Голден-Гейт на запад, на запад, среди серых, глубоких тихоокеанских зыбей. Плакала Сайке, плакал Шон, всем было грустно.

Уоррен Кофлин сказал:

– Чует мое сердце, сгинет он где-нибудь в Центральной Азии, будет ходить с караваном яков из Кашгара в Ланчжоу мимо Лхасы, торговать воздушной кукурузой, английскими булавками и разноцветными нитками, временами залезая на Гималаи, а в конце концов поможет достичь просветления Далай-ламе и всей компании на много миль вокруг, и больше о нем никто ничего не услышит.

– Ну нет, – сказал я, – он слишком нас любит.

– Все равно все кончается слезами, – сказал Альва.

31

Теперь, словно Джефи указывал мне пальцем путь, я двинулся на север к своей горе.

Было утро 18 июня 1956 года. Спустившись с холма, я попрощался с Кристиной, поблагодарил ее за все и потопал по дороге вниз. Она помахала мне из заросшего травой двора. «Ну вот, все уехали, теперь будет одиноко, никаких праздников по выходным». Ей в самом деле все это нравилось. Так и стояла она во дворе, босиком, с босоногой малышкой Праджной, пока я уходил по конскому выгону.

Дорога на север оказалась легкой, будто мне помогало напутствие Джефи поскорее добраться до горы. На шоссе 101 меня моментально подобрал преподаватель общественных наук, родом из Бостона – он пел на Кейп-Коде, а вчера на свадьбе брата упал в обморок из-за того, что постился. Он высадил меня в Кловердейле, где я купил припасов в дорогу: салями, кусок чеддера, крекеры и кое-что на десерт; все это я аккуратненько завернул в свои пакетики. С прошлого похода у меня еще оставались орехи с изюмом. «Мне-то они на пароходе ни к чему,» – сказал Джефи. С приступом грусти вспомнил я, как серьезно относился он всегда к вопросам еды; хотел бы я, чтобы весь мир так серьезно относился к еде, вместо того чтобы заниматься дурацкими ракетами, машинами, взрывчаткой, изводить на это деньги, которые можно было потратить на что-нибудь вкусное, а в результате только снести башку себе и другим.

Позавтракав за гаражами, я прошел около мили до моста через Русскую реку, где проторчал в серой мгле часа три. Но неожиданно какой-то фермер, с женой, ребенком и передергивавшим лицо нервным тиком, подбросил меня до небольшого городка Престона, где один дальнобойщик предложил подвезти меня до Эврики («Эврика!» – вскричал я); потом мы разговорились, и он сказал: «Блин, такая скучища гнать всю ночь напролет одному, мне бы с кем-нибудь побазарить, хочешь, поехали до Крессент-сити?» Это было не совсем по дороге, но дальше на север, чем Эврика, и я согласился. Звали его Рэй Бретон, мы гнали всю ночь, двести восемьдесят миль, под сплошным дождем, он болтал без умолку, рассказал мне всю свою жизнь, про всех своих братьев, жен, сыновей, про отца тоже, а в Гумбольдтовском секвойном лесу, в ресторанчике под названием «Арденнский лес», я великолепно поужинал: жареные креветки, на десерт огромный клубничный пирог с ванильным мороженым и гигантская порция кофе, и все это за его счет. Я перевел разговор с его личных проблем на «последние вопросы», и он сказал: «Да, добрые люди будут на небесах, они вообще с самого начала на небесах», – по-моему, очень мудро.

К рассвету, преодолев дождливую ночь, мы прибыли в затянутый серым туманом приморский городишко Крессент-сити, припарковали грузовик в песке возле пляжа и часок поспали. Затем он купил мне завтрак (блины и яичница; ему, должно быть, порядком надоело платить за меня), мы расстались, и я стал выбираться из Крессент-сити на шоссе 199, ведущее на восток, чтобы вернуться на главную автостраду 99, которая вынесет меня к Портленду и Сиэтлу быстрее, чем более живописная, но медленная дорога вдоль побережья.