На кого похож Арлекин - Дмитрий Бушуев

…Молодчики в проклепанной коже берут меня под руки и волокут к черным дверям лифта. Звенят цепи, мигает красная лампа. Мы спускаемся в дремучий колодец. У меня выпадают волосы (возможно, от радиации) и тошнит, тошнит: Двери разъехались: я увидел вращающееся зубоврачебное кресло, к которому пристегнут мой Денис. Блестящие спицы торчат из его челюсти, лоб сжат медным обручем, ноги расставлены, и вместо члена — рваная рана с пластмассовой трубкой. Компьютерный ремикс ревет из мощных динамиков, висящих под ржавой решеткой потолка — по этой решетке бегал краснозадый примат и определенно старался помочиться на меня. Из-за китайской ширмы с вышитыми золотыми драконами вышел румяный улыбающийся человек в белом халате. Извиняясь, доктор накрыл Дениса черным тюлем, закурил и, вежливо пригласив меня сесть в кресло, произнес нечто странное: «Я ознакомился с вашей историей, Андрей Владимирович: Мне нравится история, было интересно читать. Но у нас частная клиника, поэтому мне хотелось бы проверить ваши кредитные карты». Я протянул ему свой бумажник. Вдруг, во мгновение ока, мы оказались на Оксфорд-стрит в чудесный осенний полдень. Увидев эмаунт моего счета, доктор с удовлетворением щелкнул пальцами. Выбрав удобный момент, я подбежал к двум полисменам, но они, выслушав мой полубезумный монолог, переглянулись и пошагали дальше классической походкой лондонских бобби. Не раздумывая я запрыгнул в такси и приказал водиле гнать к лондонскому Лайтхаузу на Лэдбрук Гроув, рядом с которым, я помнил, находилась сербская православная церковь и дом епископа Николая. По дороге я посмотрел на себя в автомобильное зеркало и ужаснулся: лысина с дикими клочками волос, синие круги под глазами (наверное, таксист думал, что везет больного СПИДом в лондонский «Маяк»). Мне было нечем платить. Я попросил таксиста подождать меня возле ограды, а сам опрометью бросился в храм: В церкви было пусто, только молодая девушка наливала в лампады масло. Увидев меня, она вскрикнула и стала что-то лепетать на сербскохорватском, но я не слушал ее и прыжками безумной гиены скрылся за алтарем, схватив напрестольный крест, восклицая: «Крест держава всей Вселенной, крест — ангелам слава, крест — бесам язва, здесь меня не посмеют схватить никакие доктора, я буду первым человеком, кто сбежал оттуда:» Я глубоко ошибался. Крест начал раскаляться в моих руках, и я бросил его на кафельный пол. Волдыри на ладонях. Девушка вызвала полицию, но в моем ненадежном положении я был искренне рад сдаться в их надежные руки. Я даже вдохнул с облегчением взаперти маленькой комнаты, как вдруг загремели замки, и я с ужасом увидел моего сияющего доктора с двумя головорезами в белых халатах. Полисмен за их спиной подмигнул мне: «Мистер Найтов, если клинику вашего доктора Хантера вы условно называете адом, то мы желаем вам поскорее выйти оттуда здоровым и счастливым человеком. Не безобразничайте больше в храмах». Доктор улыбался и жал руки полисмену, пока молодые быки выкручивали мне руки и заталкивали в спецавтобус с тонированными стеклами. «Запишите хотя бы номер этого катафалка!» — кричал я в последнем отчаянии полицейскому, который стоял у выхода, прихлебывая кофе из пластикового стаканчика и издевательски дружественно махал мне рукой на прощание: Ах, как трогательно. Единственным утешением было только то, что у меня есть шанс увидеть Дениса, и в глубине души еще тлела искорка надежды на спасение:

«Каникулы! Каникулы!» — кричал Денис, прыгая на постели, пока я отглаживал-отпаривал его белую рубашку. Если бы вы знали, какое это счастье гладить рубашку любимому человечку. Вечером мы запланировали визит в театр («Вишневый сад» Чехова); я также прекрасно понимал, что моему фавориту в этом возрасте нужна как воздух компания сверстников, и ревниво посматривал на дикие стайки подростков, опасаясь в глубине души, что они завлекут моего фавненка в свой загадочный субкультурный микроэтнос, который был Денису, быть может, интереснее, чем вечер с шампанским в обществе угасающего провинциального интеллектуала. Нет, я не играл роль дяди или отца, но был Денису старшим братом, с ветерком русского гиперлиберализма и с интересной игрушкой в штанах.

Наверное, я был хорошим наставником. Я часто рассказывал Денису о былом величии России, порой впадая в шовинистический экстаз, хотя широко распространено мнение, что гомосексуалисты с рождения имеют прививку от вируса национальной идеи. Но, поверьте мне, нельзя было спокойно смотреть, как летела под откос птица-тройка, моя Россия, и я даже прекратил слушать радио, чтобы не оскорблять слух пошлым краснобайством политических уродов, гомункулов из пробирок все той же старой Империи, вставших под новые знамена. Россия распродана с молотка. Господа, торговля — хорошее дело, но не странной ли торговлей мы занялись — все продаете и ничего не покупаете? Президент играет в теннис и советует рабочим «не бояться иметь больше детей, потому что жизнь будет лучше». Но больше ничего не будет. Я любил фасад той Империи, и двумя годами позже вселенский разум пошутил надо мной, когда в лондонском «Херродсе» я купил репродукцию плаката Эрика Булатова: на фоне великолепной панорамы удивительно написанных облаков в голубом небе шарахнуло огненными буквами — СЛАВА КПСС! Большей экспрессии славы я еще не видел, таких классических облаков уже не будет. Облака моего детства. На плакате осмотрительно зафиксирована дата — 1975. Чувствуешь, каким вдруг ветром дунуло, какие побежали по комнате солнечные зайчики? Молчи, я не о том, я о детстве, о воздушных шарах и твоей бескозырке, о мороженом «Бородино», о водном трамвайчике на Москве-реке, а люди тогда были так наивно счастливы, да? Вы помните этих добрых московских интеллигентных старушек? Куда пропали добрые старушки? Почему столица превратилась в помойку? Где все эти невообразимые конфеты? Ты помнишь праздничный стол семьдесят пятого? Ты помнишь маму и отца? Молчи, я не о том, я о тех облаках, потому что я сижу сейчас в своем лондонском доме, пью русскую водку и смотрю на этот чудом уцелевший плакат. Я люблю эти облака. А сейчас я, кажется, еще немного выпью: Денис не понимал моей ностальгии, он не видел Империи в ее славе, а я, хочу того или не хочу, — плоть и кровь моей эпохи, несмотря на свою приобретенную космополитичность. Наверное, в новой России я почувствую себя иностранцем. Но и в этом парадокс: в сегодняшней России можно жить, только будучи иностранцем. Обидно. Денис, Денис, мой мальчик с дважды украденным детством — сначала история обворовала, а потом и я подоспел, снял сливки: Господа, что обычно происходит с забытыми идолами исчерпавшей себя эпохи? Идолы утрачивают сакральность и становятся объектами соц-арта. Нет, я не динозавр посткоммунизма, но просто горячий поклонник соц-арта, благодарный зритель на выставке, включившийся в процесс сотворчества, тем более, что я никогда не воспринимал жизнь слишком серьезно и наблюдал эту божественную комедию со своего вечного восьмого ряда. Как отстраненному художнику мне был дорог каждый камень великой империи; я галлюнировал гигантским проектом памятника эпохе, мне хотелось спасти все уцелевшие монументы и выставить их в ряд на отлогих берегах Волги — целые километры памятников, которые бы снимал с борта теплохода ошарашенный подвыпивший интурист. Это прекрасно, что Денис не помнил империи, ибо сам Моисей водил избранный народ по пустыне, пока не сменились три поколения, перед тем как обрести обетованную землю. Империя жила во мне эстетически, и ее веселые вирусы проникли в каждую мою клетку. Я помнил царственную славу и пожар великого Рима, а Денис не вкусил даже объедков с того пиршественного стола. Впрочем, и это только облака в зеркале моего ликующего одиночества. Да и что ты знаешь о моем времени, юноша новой России? По иронии судьбы я был уверен в душе, что строю прекрасный собор для всех, но оказалось, что я возвел монастырь своего одиночества, и никто не последовал за мной в грустную обитель. Но в этой обители я обрел духовную свободу, как бы патетически это не звучало. Лунный характер моей сексуальности во многом определял мое отношение к миру (и к Богу!) и, как большинство моих собратьев, был нетерпим к обывателям (впрочем, это взаимно). Из своей жизни я хотел сделать бродвейское шоу и уже в детстве знал, что мою судьбу пишет в аду интересный автор (за что я всегда лояльно благодарен аду). Гомосексуальность — вектор стиля жизни, и именно обостренное чувство стиля гнало меня по миру в последующие годы. Мой осторожный вывод малоутешителен — нас погубят не кислотные дожди и озонные дыры, нас погубит стилизованная пошлость. Стилизованная пошлость, пошлость во всем — во взаимоотношениях, в любви, в искусстве и религии. Нужен огненный меч, чтобы разделить стиль и стилизацию. Даже в своих религиозных метаниях Найтов опять пришел к золотому кресту православия (ибо это стиль, а католический театр, к примеру, — стилизация). Так, некоторые из нас после определенного момента жизни уже не замечают, что начинают играть самих себя, и нередко становятся пародией на свой первозданный образ. Это хорошо видно на примере всех без исключения политиков, потому что история, творимая Всевышним, превращает своих мнимых творцов в дружеские шаржи, а Вселенский разум обладает великолепным чувством юмора. Как удивительно он разыгрывает своих актеров, которые стали столь серьезными, что разучились играть. Господа, идите учиться к своим детям — учиться играть. Играть солнечно и вдохновенно.