Западная Европа XI—XIII веков. Эпоха, быт, костюм - Алла Ястребицкая

В городах особенно остро чувствовалось имущественное неравенство, здесь скапливались огромные состояния и вместе с тем жили люди, не имевшие ничего, ни клочка земли, ни плодового дерева, ни хижины — нищие в полном смысле слова. Нищенство, по выражению западногерманского историка Э. Машке, — "социальная константа средневекового города". Уже на раннем этапе европейской городской истории — в IX веке— источники упоминают о "массе не имеющих средств к существованию" во фризском городе Дурстеде. На многочисленность этого слоя городского населения в период классического средневековья указывают мероприятия городских властей по оказанию помощи неимущим. Феодальное насилие и стихийные бедствия выбрасывали огромное количество людей из привычного жизненного уклада. Особенно много нищих появляется (не только в городах, но и в сельской местности) с XIV века, когда средневековая экономика начинает перестраиваться на новых основах и когда в ряде мест феодалы сгоняют крестьян с земли, предпочитая зависимому барщиннику наемного батрака. В отдельных районах Франции и Нидерландов неимущие составляли до тридцати и более процентов населения. А в городах, особенно бурно развивающихся в этот период, ниже прожиточного минимума находилось, по данным французского исследователя М. Молла, от четверти до половины жителей. С этого времени и именно в городах бедность начинает восприниматься как проблема социальная. Дело в том, что средневековью в целом было присуще своеобразное представление о бедности и нищенстве. В соответствии с христианской традицией бедность осмысливалась как состояние, угодное богу (отсюда выражение: "христовы бедняки"), а сами бедные — как избранники божьи, которые пренебрегли земными благами ради благ небесных. Средневековые моралисты, восхваляя бедность, обычно осуждали не богатства, но алчность как один из безусловных смертных грехов. Бедность и богатство нередко трактовались как взаимодополняющие понятия: богатые — "казначеи бедняков", — раздавая избытки имущества нищим, там самым служат "самому Христу". Наряду с этим возникал и течения, представители которых требовали полного отказа от богатства и собственности как условия спасения души — это еретики (типа вальденсов) и упоминавшиеся выше нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев. Христианское учение о том, что милостыня способствует спасению души дарителя (особенно милостыня, творимая через церковь), чрезвычайно способствовало развитию нищенства; нищие становились необходимой категорией средневекового социального устройства: они кормились при дворах королей и баронов, соборах и монастырях. Бедность считали естественным и неизбежным злом, подобно стихийным бедствиям, и никто не задумывался о мерах для ее ликвидации. Напротив, нищих по-своему пестовали, включая милостыню, угощение, лечение или умывание нищих в ритуал королевских и церковных празднеств. При этом в центре внимания находились не сами обездоленные, а скорее, податели благ: бедняки, по выражению М. Молла, служили не более, чем предлогом для подвига милосердия. В "Житии святой Маргариты", королевы Шотландской (конец XI века), подробно изображены подобные ритуальные процедуры: мытье ею ног шестерым нищим, заранее подготовленным ее слугами, кормление сирот, обслуживание ею приглашенных во дворец бедняков. Пищу давали строго определенному числу бедняков (обычно двенадцать или двадцать четыре), а не всем нуждавшимся. Но если до XIII века бедность воспринималась преимущественно как проблема моральная и религиозная, то постепенно ее начинают ощущать как тревожную болезнь, как угрозу существующему устройству. К XIV веку бедняки образовывают уже широкую беспокойную массу, и постепенно понятие "бедность" сливается и перекрывается новым понятием "низшие слои".

Итак, человек средневековья меньше всего мыслил себя индивидом, он включался в общество через линьяжи, общины, цехи, монашеские ордена, духовную и рыцарскую иерархию. Все эти институты были строго определены: вступление в них, как правило, предполагало специфические церемонии, завершавшиеся особыми празднествами. Все эти институты имели целью поддерживать социальную солидарность, сплачивая своих сочленов против внешнего и враждебного мира, и всем им была присуща внутренняя противоречивость. "Враги" ожидали человека не только вне его корпорации, но и внутри ее: враждебному миру природы, пронизанному "силами Диавола", соответствовал и враждебный человеку социальный мир: попытка преодолеть эту враждебность с помощью эгалитарности оказывалась безуспешной. Человеку средневековья было свойственно стремление замкнуться в узком мире семьи, точнее — домашней общины. И все-таки он не замыкался в ней — корпорации создавали новые (внесемейные) связи, и в принципе вассальная верность сеньору становилась выше сыновней любви, а куртуазная любовь к даме — выше семейной преданности. Семейная замкнутость нарушалась еще и системой неформальных социальных групп, то есть таких объединений, участие в которых не предполагало ни искуса, ни посвящения.

Помимо приходской церкви ремесленные мастерские в городах стягивали к себе постоянных посетителей. Особенно часто посещаемыми были лавки цирюльников и мастерские кузнецов. Цирюльни рано сделались местами обмена новостями — считалось, что брадобрей по самому роду своей деятельности знает все новости. Кузнечная мастерская привлекала по другой причине: в эпоху преобладания дерева кузнец сохранял ту таинственность, которую наложила на эту профессию еще первобытность. Средневековому сознанию он казался волшебником, связанным с природными силами. Он производил оружие, столь высоко ценившееся в ту эпоху. Огонь, пылающий в горне, постоянно манил к себе человека. В сельской местности аналогичную роль играла мельница, где крестьяне делились новостями, и подчас мельница становилась центром тайных сборищ крестьян. Монашеские ордена отметили важность подобных встреч "у мельницы", и в XII веке уставы предписывают направлять туда монахов. Бернар Клервоский (1090—1153), один из наиболее воинствующих церковных и политических деятелей Западной Европы, настолько был возмущен безнравственностью, царившей на мельницах, что требовал даже разрушить их в интересах спасения души. Столь же существенной общественной ячейкой была и харчевня, где можно было не только выпить, но и послушать заезжего человека (ведь харчевня служила и постоялым двором) или одолжить деньги. Отсюда расходилась информация, подчас легендарная, здесь слагались и рассказывались сказки.

Человек средневековья принадлежал и семье и внесемейным социальным группам, и его мораль строилась на преодолении противоречия между "личным" и "корпоративным". В своем полутемном доме, обставленном тяжелой мебелью, обособившемся от остального мира, человек ощущал страх перед бесконечным пространством — космосом и перед бесконечным временем — смертью. Здесь не было места для смеха, вечность казалась слишком серьезной, божественной. А выходя из своего одиночества (с самим собой и христианским богом) в корпоративный мир "равных", он стремился сконструировать иллюзорную действительность, где все оказывалось перевернутым, отчаянно веселым и озорным. Во внешнем своем поведении человек средневековья стремился не столько "быть", сколько "казаться". Самая его одежда не так прикрывала от холода и удовлетворяла эстетические потребности, как отвечала притязаниям на известный социальный ранг. Его подчеркнутая небережливость (в условиях всеобщей нехватки средств существования) была своеобразной игрой, но игрой, стоившей многим семьям состояния. Все его поведение больше определялось жестом, чем словом, и соответственно больше эмоцией, нежели трезвым рассуждением. Карнавал — раскованный праздник накануне великого поста, знаменовавший освобождение от социальных, этических, сексуальных табу, превращавший жизнь в продолжительный праздник — игру с шествиями, огнями, переодеваниями, — характернейшее выражение средневекового стремления в игре, в иллюзии вырваться из нищеты, страха и социального неравенства. И как карнавалу, средневековье со страстью отдавалось игре в кости и шахматам. Шахматам потому, что усматривало в этой игре овладение социальным порядком, возможность распоряжаться королевскими судьбами (шахматным фигурам была придана политическая символика); костями потому, что в этой игре противостояние человека и слепой судьбы открывалось особенно обнаженно.

Религия и игра создавали два противоположных и причудливо связанных, одинаково иллюзорных дубликата мира в сознании средневекового человека: религия — небесный мир, трагически-серьезный, пронизанный страхом и ожиданием смерти; игра — мир слепой судьбы, полный сверхземных устремлений и чуждый расчета.

Развитие бюргерской идеологии, в конечном счете, разрушило и ту и другую иллюзию.