Скорость тьмы - Элизабет Мун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако я нахожу их расположение бесконечно интересным. Когда я устаю смотреть на пол – хотя я никогда не устаю, – смотрю на стены. Все стены покрашены, но на одной раньше была нарисована плитка, как на полу. У нарисованных плиток сторона четыре дюйма, но между нарисованными плитками нарисованы промежутки с замазкой, которых нет на полу, то есть получается, что размер повторяющегося фрагмента – четыре с половиной дюйма. Если было бы четыре, то три настенные плитки соответствовали бы одной напольной.
Я ищу места, где линию между плитками можно проследить по полу, по стене, по потолку и по другой стене, не прерываясь. Есть одна линия, но она все же прерывается в конце.
В одной из машин визжит от быстрого вращения центрифуга. Пора обратно в прачечную, я зайду ровно тогда, когда остановится барабан. Это такая игра – я делаю последний шаг, когда машина делает последний оборот. Сушилка слева еще ворчит и бурчит; достаю мокрую одежду и перекладываю в пустую сушилку справа. Перекладываю все вещи, заглядываю в стиральную машину, чтобы убедиться, что там ничего не осталось, и в ту же секунду барабан второй машины останавливается. Как-то раз в прошлом году я вычислил взаимосвязь между силой трения, замедляющей вращение, и частотой звука. Вычислил сам, без помощи компьютера, что сделало задачу еще интересней.
Достаю одежду из второй машины – на дне моя монетка, блестящая и гладкая на ощупь. Убираю монетку в карман, кладу вещи в сушилку, опускаю монеты и включаю. Когда-то давно я наблюдал, как вещи крутятся в сушилке, пытаясь установить закономерность, почему рукав красной рубашки сейчас перед синим халатом, а потом они перемешиваются туда-сюда, и в следующий раз этот же рукав оказывается между желтыми спортивными штанами и наволочкой. Маме не нравилось, что я смотрю в сушилку и бормочу под нос, и я научился рассуждать про себя.
Мисс Кимберли возвращается, как раз когда останавливается сушилка с ее вещами. Улыбается мне. Принесла тарелку с печеньем.
– Спасибо, Лу! – говорит мисс Кимберли, протягивая тарелку. – Угощайтесь! Мальчики, то есть молодые люди, любят печенье.
Она приносит печенье почти каждую неделю. Оно не всегда мне нравится, но отказываться невежливо. Сегодня – лимонные. Такие мне очень нравятся. Я беру три. Она ставит тарелку на столик для сворачивания одежды и достает вещи из сушилки. Кладет их в корзину – она не сворачивает одежду здесь.
– Принесите тарелку наверх, когда закончите, Лу! – говорит она.
Так было и на прошлой неделе.
– Спасибо, мисс Кимберли! – говорю я.
– На здоровье! – отвечает она, как обычно.
Доедаю печенье, сметаю крошки и выбрасываю в урну, сворачиваю одежду, прежде чем нести наверх. Возвращаю тарелку и иду к себе.
В субботу утром я обычно иду в центр. Один из кураторов принимает с восьми тридцати до двенадцати, а раз в месяц проводятся специальные программы. Сегодня программы нет, но, когда я захожу, одна из кураторов – Максин – направляется в переговорную. Бейли не уточнял, с кем из кураторов они говорили на прошлой неделе. У Максин обычно оранжевая помада и фиолетовые тени. Я никогда ни о чем ее не спрашивал. Раздумываю, не обратиться ли сейчас, но не успеваю – заходит посетитель.
Кураторы знают, как помочь с поиском юриста или квартиры, но не уверен, поймут ли они нашу насущную проблему. Они всегда призывают нас к нормальности. Думаю, они скажут, что лечение для нас хорошо, даже несмотря на то что оно все еще экспериментальное и потенциально опасно. Рано или поздно надо будет поговорить с кем-то из здешних кураторов, но я рад, что меня опередили. Можно отложить.
Смотрю на доску с объявлениями: встречи анонимных алкоголиков, другие группы поддержки (родители-одиночки, родители подростков, люди в поиске работы), а также группы по интересам (джаз-фанк, боулинг, современные технологии). Тут ко мне подходит Эмми.
– Ну как поживает твоя девушка?
– У меня нет девушки.
– Я ее видела! – говорит Эмми. – Ты сам знаешь, не ври!
– Ты видела мою подругу, – говорю я. – Не девушку. Девушка – это человек, который согласился быть твоей девушкой, а она не соглашалась.
Я не совсем честен, и это нехорошо, однако мне не хочется говорить с Эмми о Марджори и выслушивать ее мнение.
– А ты ее спрашивал? – говорит Эмми.
– Я не хочу обсуждать ее с тобой, – говорю я, отворачиваясь.
– Потому что знаешь, что я права! – говорит Эмми, она быстро обходит меня и вновь становится передо мной. – Она одна из этих – которые называют себя «нормальными» и используют нас как подопытных крыс! Вечно ты болтаешься с ними, Лу – это неправильно!
– Не понимаю, о чем ты! – возражаю я.
Я вижу Марджори раз в неделю, на прошлой неделе виделся дважды, если считать встречу в продуктовом магазине, – значит, я с ней «вечно болтаюсь»? А если я каждую неделю захожу в центр и Эмми тоже тут, значит, я «вечно болтаюсь» с Эмми? Мысль мне не нравится.
– Ты уже несколько месяцев не посещал наши собрания, – продолжает она. – Проводишь время с нормальными друзьями.
Слово «нормальный» у нее звучит как ругательство.
Я не хожу на собрания, потому что они мне неинтересны. Лекция для родителей? Но у меня нет детей. Танцы? Мне не нравится их музыка. Гончарный мастер-класс? Я не хочу лепить из глины. Если задуматься, то из программ, предлагаемых центром, меня мало что интересует. Здесь можно встретить других аутистов, однако не все из них похожи на меня, и я могу найти людей, разделяющих мои интересы, в интернете или на работе. Кэмерон, Бейли, Эрик, Линда… мы все приходим в центр по привычке, чтобы встретиться там и пойти куда-нибудь еще. Центр нам уже не особо нужен, разве только изредка поговорить с куратором.
– Если собираешься заводить девушек, сначала ищи среди своих, – говорит Эмми.
Я смотрю на ее лицо, на котором ясно видны все признаки гнева: красные щеки, сверкающие глаза под тяжелыми веками, поджатые губы, стиснутые зубы. На этот раз я не знаю, почему она на меня сердится. Не знаю, почему ей так важно, сколько времени я провожу в центре. И она точно не относится к «своим». Эмми не страдает аутизмом. Я не знаю ее диагноза – мне все
