Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь

— Светло-серые? Их сшили в августе прошлого года, — сказала женщина, шурясь на лампу.

— Я не разглядел, в поле фонарей нет. Там сыро, грязно, я шел с трудом и боялся оступиться. К счастью, на мне были кожаные ботинки, иначе промочил бы ноги. Наконец он сказал, что мы пришли. Перед нами темнело несколько деревьев, под деревьями я заметил что-то мертвенно белое — это оказались гробы.

Э опустил голову, его низкий лоб поблескивал в лучах лампы. Он не смел и не мог говорить о том чувстве, которое овладело им, когда спутник кивнул ему на гробы и сказал: «Номер семнадцать и восемнадцать. Опознавай!» Тела уже стали разлагаться; они были страшно изуродованы: грудь разорвана, ноги перебиты, брови сведены, зубы оскалены. Тот человек закрыл гробы, но Э казалось, что мертвецы сейчас встанут и бросятся на него.

От страха Э не мог двинуться с места. Сопровождавший его человек зажег одну за другой несколько спичек и вернул Э к действительности: «Видишь номера семнадцать и восемнадцать?» Э машинально глядел на гробы. В слабом пламени спички они, казалось, извиваются, как змеи. Тушью арабскими цифрами на одном гробу было написано «семнадцать», на другом — «восемнадцать». «Я пришел проститься с тобой, племянница». Он помолился про себя, взглянул на покойную, но не осмелился подойти и бросился бежать. «Этого я сестре не скажу», — решил он и продолжал:

— Он сказал, что на каждом гробу написан номер. И номера их гробов — семнадцать и восемнадцать — он хорошо помнит. Мы подошли ближе, и я увидел кое-как намалеванные цифры.

— Семнадцать и восемнадцать! — вне себя закричала старая женщина, на лице ее было безутешное горе, глаза затуманены слезами. Она как бы снова пережила тот ужасный вечер, когда ей сообщили страшную весть. Ошеломленная, убитая горем, едва не теряя сознание, она ощутила в сердце какую-то странную пустоту, и тело ее словно поплыло, потеряв точку опоры. Теперь она поняла, что уже не услышит, как они открывают дверь, не увидит, как войдут оба, живые, горячо любимые. Этого не будет никогда. Их больше нет. Остались только номера семнадцать и восемнадцать — сухие цифры, неумолимое свидетельство их гибели. Пламя гнева бушевало в ее сердце; сквозь пелену слез в глазах сверкала ненависть: «Будьте прокляты, убийцы!»

Э сокрушенно покачал головой и, стараясь придать голосу бодрость, сказал:

— Гробы у них добротные, доски крепкие.

Но это было слабым утешением. Вдруг у него возникло сомнение: не перепутал ли тот человек номера. Маловероятно, и все же сомнение, словно змея, жалило сердце.

— Теперь мне ничего не надо, — стиснув зубы, проговорила женщина, застыв от горя. Спавший на руках ребенок зашевелился, но не проснулся, лишь повернулся на другой бок. Женщина поправила на нем рубашонку и продолжала: — О, если бы я могла умереть! Сейчас, сию же минуту! Так же как они! Такие молодые, и такая у них судьба!.. — И продолжала скорбно и тихо: — Ты ведь помнишь, в тот год, когда умер мой муж, твоей племяннице было всего пять лет. Нелегко мне было одной ее вырастить и поставить на ноги… Потом она вышла замуж. Зять, честный и энергичный, нравился мне. У них родился сын: живой, умненький мальчик. — Женщина бессознательно погладила головку ребенка. — Они оба стали учителями, жили в согласии и дружбе. И я не переставала радоваться. Все у них было как у добрых людей. А теперь вот остались только номера. Лучше бы уж рухнули своды небесные и раздавили меня! Зачем они занимались недозволенным делом? Мне все-таки следовало бы это знать. Но дочь и зять говорили, что об этом не нужно спрашивать. Да и ты говорил, что спрашивать не стоит, бесполезно, мол. Но теперь мне не страшно. Чего мне бояться! Я теща Чжана и мать Ин-чуань! Вот выйду на улицу и стану кричать об этом. Что мне сделают?

Огонь ненависти сжигал ее, она говорила громко, совершенно не беспокоясь о том, что ее могут услышать. Затем похлопала ребенка по спинке.

— Ну нет! Зачем навязывать мальчику фамилию Сунь? Да-нань — Чжан, и только Чжан! Как жаль, что я не могу отомстить этим извергам!

Растерянный, объятый ужасом, Э смотрел на сестру. Он насторожился: не слышно ли шума на улице, и сказал:

— К чему это, пусть он будет Сунь. Разве так уж важно сохранить его прежнюю фамилию? Да, совсем запамятовал…

Он опустил руку в карман, вспомнив, что тот человек передал ему скомканный листок бумаги и сказал, что он от казненного. Чжан просил передать записку родным, а тот человек в первый момент забыл, и листок остался в брюках. Э с опаской взял листок, словно прикоснулся к мертвецу, зажал его в кулак и украдкой спрятал подальше в карман. Измученному всем виденным, ему было страшно.

— Они оставили записку, — сказал он.

— Записку!

Женщина вздрогнула, каждый нерв ее напрягся, как струна. Надежда, та надежда, которую лелеют, когда выбегают к воротам навстречу долгожданному гостю, залила ее горячей волной. Ей почудился смех дочери и зятя; и хотя с того времени, как она в последний раз слыхала их голоса, не прошло еще и десяти дней, ей казалось, что она не видела их целую вечность. Сейчас записка расскажет о них все, ответит на мучивший ее вопрос, протянет ниточку от ее сердца к их сердцам. Это было так важно!

Э вытащил записку. Она была написана на клочке пачки сигарет «Ляньчжун». На ней еще виднелись следы пальцев, в одном месте она была прожжена. На обратной стороне карандашом было наспех написано несколько слов. Э придвинул лампу и, сощурившись, принялся читать: «Нас ожидает смерть, но мы ни в чем не раскаиваемся. Пожалуйста, не горюйте о нас».

— Уму непостижимо! Их ждет смерть, а они ни в чем не раскаиваются!

«Умоляем заботиться о Да-нане, пусть он вам заменит нас». Так вот они, их мысли! Они не хотят ничего, только просят вырастить сына. Мечтают, чтобы он их заменил. Если Да-нань вырастет настоящим человеком, их жизнь продолжится в нем? Но в чем они не раскаиваются, матери было по-прежнему непонятно.