Незримые - Рой Якобсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Входя в дверь, Ингрид чувствует себя глупенькой, как в тот день, когда пошла в школу, но Сесение деликатно этого как будто не замечает, она показывает Ингрид комнату, которую подготовила сама. Ингрид с восхищением рассматривает ящички и шкафы и не видит, как хозяйка, подойдя совсем вплотную к ней, принюхивается, выясняет, не пахнет ли от нее. Зато Ингрид замечает, когда хозяйка, якобы чтобы снова поприветствовать, берет ее за руку и разглядывает ногти. Но ногти Ингрид под надзором Марии тщательно оттерла, поэтому во время осмотра стоит спокойно, а когда они проходят в кухню, думает, что экзамен она выдержала, и ей продолжают показывать дом. Выложенную голубой плиткой печку из города Делфта в Голландии топить, несмотря ни на что, полагается так же, как и буржуйку на Баррёе. Правда, греет она чуть похуже, однако дольше, и управляться с коксом не сложнее, чем с торфом, а даже проще.
– Здесь гостиные, – говорит Сесение. Три гостиных – словно ступеньки к личным покоям, где тоже стоит печка-голландка, но ее Ингрид полагается топить только раз в день, в пять вечера, так тепло сохранится до семи, когда хозяин возвращается с работы. Вот часы, с которыми надо сверяться, – семейная реликвия с маятниками, римскими цифрами и латунными гирями, их следует подтягивать каждые четыре дня. Больше никакой работы в этих помещениях от нее не ждут, детям играть здесь тоже не разрешается. Ингрид размышляет, почему она вообще боялась, и думает, что, наверное, она сама чересчур замешкалась, засиделась на острове, а не мир ее не принимал, возможно, она сама ошиблась, но больше она такой ошибки не допустит. Мысль же о том, что это мать удерживала ее дома, что Мария в своем одиночестве тянула ее на остров, – такая мысль в голову ей не приходит.
Глава 40
По сравнению с тем счастливым временем, когда Ингрид, готовясь к конфирмации, жила в доме пастора, служба у сына владельца фактории и его жены оказалась не столь чудесной. Напротив – очень непростой. Во-первых, дети были совсем непохожи на пасторских. Старший, семилетний мальчик, по той или иной причине не ходил в школу. Его звали Феликсом, и, не получая желаемого, он принимался кричать, словно зверь, – тогда его мать выбегала из комнаты и успокаивать его приходилось Ингрид.
Вторую, девочку трех лет, звали Сюсанна. Она почти постоянно лежала в колыбельке, такой просторной, что там и взрослый мужчина уместился бы, а в остальное время сидела на коленях у матери или Ингрид, не выказывая никакого интереса к чему бы то ни было. Еще Ингрид катала ее по улице в маленькой деревянной колясочке с нарисованными на ней цветами – это когда Ингрид отправляли за покупками или за рыбой в факторию.
Для нее эти прогулки до лавочки были самым главным событием дня: она везла коляску с ребенком, что прибавляло ей в собственных глазах пять лет возраста и возлагало на нее ответственность. Она одевалась со всей тщательностью, если с ней заговаривали, она вежливо отвечала, улыбалась и поддерживала беседу, Ингрид – удивительное дело – была доброй и обходительной девушкой с островов.
А вот этот вялый ребенок, эта девочка пока не научилась опрятности и даже не умела прямо сидеть на полу, не говоря уж о том, чтобы ходить. Ингрид считала, что девочка, наверное, больна. Об этом Сесение даже слушать не желала, нет, Сюсанна просто чересчур нежная. Это звучало почти возвышенно, словно фарфор.
Хозяйка тоже была немного странная – если, конечно, людям ее круга вообще не свойственен такой склад. Бывало, она сидела и шила, но вдруг вскакивала и бежала из дома в факторию, где теперь, когда старый владелец одряхлел, распоряжался ее муж Оскар, и возвращалась либо с улыбкой на лице, либо заплаканная и растрепанная, а порой ее обуревало и то и другое чувство одновременно. Тогда она могла спросить, почему Ингрид уже покормила Феликса, – она, действительно, делала так, чтобы заставить его замолчать, но чаще всего потому что время подошло.
Сесение осторожно гладила его по голове, как будто боясь обжечься, уходила на второй этаж и укладывалась в постель, но сперва открывала окно и проветривала комнату – Ингрид сроду не слыхивала, чтобы кто-нибудь проветривал помещение, где нет чада, а вставала лишь с наступлением темноты. К этому моменту дети давно уж были накормлены ужином, а вернувшийся домой хозяин сидел в дальней гостиной и курил трубку.
Из кухни Ингрид слышала, как супруги смеются и ссорятся, кричат друг на дружку и снова смеются, настроение у них так стремительно менялось, что спустя неделю она завела привычку ложиться спать пораньше, потому что и за ужином они общались таким же изнурительным образом, отчего Ингрид толком не понимала, над чем они смеются, и не в состоянии была отвечать на их вопросы.
Сын владельца фактории был вежливым и отстраненным, непонятным и веселым. Он собирал марки, храня их в большом альбоме, и эстампы с Наполеоном и правившими в Норвегии датскими и шведскими королями – эстампы он раскладывал по большому столу, и в обязанности Ингрид входило убирать их, соблюдая определенный порядок. На Ингрид он смотрел по-особому и подмигивал ей, когда Сесение не видела. Еще он не умел выбирать кости из рыбы, поэтому просто клал себе на тарелку порцию трески, отламывал вилкой кусок и клал в рот, прямо вместе с кожицей и костями, а потом выплевывал все, чему не место в желудке. Приходилось ему непросто, особенно если он в этот момент еще и разговаривал.
Вдобавок ко всему ходил он в вечно запотевших очках. Ингрид как-то предложила их протереть, и тогда хозяин так странно посмотрел на нее, что ответа она так и не уловила. Ингрид казалось, будто он обдумывает что-то, будто в нем живет какая-то слабость, и в этом он напоминал собственного сына, с которым никогда не разговаривал, – в этом доме дети и родители жили в своих мирах.
Одно маленькое разочарование следовало за другим в этом богатом доме, где ничто, по сути, не должно бы идти вразрез с ожиданиями Ингрид.
Работы было не так уж и много, они ведь даже скота не держали, и каждую неделю
