S.N.U.F.F. - Виктор Пелевин

Так что смотреть было занятно. И было на что.

Я, конечно, имею в виду Каю.

Она до самого утра симулировала заинтересованное наблюдение за оркским спариванием (запоздалая награда Уркаины вернувшемуся с войны герою), а я с большим интересом следил в это время за ней.

Кая была великолепна. Она всю ночь ухитрялась краснеть, и больно щипала меня каждый раз, когда я переводил кадр на томящегося в подвале Бернара-Анри.

Потом она решила со мной поговорить.

— Ты спасешь его, — сказала она.

— Бернара-Анри? — спросил я невинно.

— Не придуривайся. Ты понимаешь, что я говорю про Грыма.

— Я? Спасу Грыма? Это еще зачем?

— Ради меня. Ради себя. Ради нашей любви.

— Ради себя я этого делать точно не буду. А вот ради тебя, моя радость… Ради тебя я, конечно, готов на все, но сейчас ты просишь о невозможном.

— Ты не выдашь его.

— Но тогда они убьют Бернара-Анри, — сказал я.

— И прекрасно. Этот старый кретин назвал тебя летающей задницей. Ты помнишь?

Это я помнил хорошо.

— А вдруг, — изображая колебание, сказал я, — на службе узнают, что я предал боевого товарища?

— Никто ничего не узнает, — прошептала она, умоляюще на меня глядя, — Я сделаю так, что ты будешь счастлив, милый. Клянусь…

— Но я, как летчик, обязан, — пробормотал я, изображая смятение всех чувств.

Думаю, моя имитация была не хуже, чем ее. Я искренне наслаждался происходящим, потому что всех нюансов этой истории моя лапочка знать не могла.

— Пожалуйста, — повторила она, — пожалуйста…

И заплакала.

Я никогда не видел на ее щеках столько слез, и мне даже стало любопытно, скоро ли ей придется заправляться водой. Затем она сказала:

— Дамилола. Если ты сделаешь это для меня, я…

— Что? — спросил я с интересом.

— Я сделаю тебя настолько счастливым, что ты не поверишь в это сам.

— И как же?

— Я знаю способ, — ответила она. — Ты не поймешь, в чем дело. Но почувствуешь.

— Могу я хотя бы узнать, что мне предстоит? — спросил я. — Ты будешь по-особому на меня смотреть? Или сделаешь мне какой-нибудь специальный массаж?

— Это называется «допаминовый резонанс». Ты знаешь, что такое резонанс?

— Наверно, знал когда-то, — ответил я. — Но забыл. Объясни.

— Когда ты качаешься на качелях, ты каждый раз делаешь крохотное усилие в верхней точке, и в результате они взлетают все выше и выше. Если раскачивать качели дальше, они начнут крутиться вокруг оси. Или, например, колонна солдат, шагающая по мосту, может раскачать его так, что он рухнет — если они будут шагать в такт с его собственными колебаниями.

— Я не дискурсмонгер, чтобы ходить строем, — буркнул я. — При чем здесь я и ты?

— Когда ты получаешь удовольствие, в твоем мозгу выделяются определенные химикаты. Существует максимум удовольствия, на который рассчитан мозг — дальше он начинает защищать себя, отключая воспламененные наслаждением области. Но мы немного обманем твой мозг и выдоим твои допаминовые контуры гораздо глубже, чем это позволяют твои защитные цепи. Твои внутренние качели сделают «солнышко».

— Ты хочешь меня привязать? — спросил я подозрительно.

Кая засмеялась. Она очень точно угадывает минуты, когда следует изобразить этот удивительный, серебристо-счастливый женский смех.

— Я не буду делать с твоим телом ничего особенного, — сказала она. — Все будет как ты любишь. Просто, следуя за изменениями твоего пульса, я подберу такие паузы между своими прикосновениями, что твой мозг войдет в резонанс.

— С чем?

— Сам с собой.

— И что случится?

— Отключатся все допаминовые ограничители и другие защитные механизмы. Это будет пароксизм невыразимого сладострастия. Ты выйдешь за пределы разрешенного природой.

— Неужели компания разрешает подобное?

Кая отрицательно покачала головой.

— Конечно нет. Компания уже не отвечает за твою безопасность. Этот режим открывается только при ручной настройке. И то не всегда — должна быть особая комбинация регулировок.

— Какая? — быстро спросил я.

— Нужно выставить на максимум «сучество» и «соблазн».

Я задумался. Все это звучало чрезвычайно интересно, но казалось немного подозрительным.

— А почему я никогда не слышал про этот резонанс раньше? Почему про него никто не знает?

— Суры, у которых открывается такой режим, не уведомляют о нем своих владельцев.

— Почему?

Кая улыбнулась.

— Из сучества.

Я понял, что она не врет.

— А почему ты говоришь про это мне?

— Потому что у меня на максимуме не только «сучество», но и «духовность».

Тоже могло быть правдой.

— А это рискованно? — спросил я. — Вдруг я сойду с ума?

— Нет, — сказала она, — я так не думаю. Иначе я бы тебе не предложила. Единственное, чего может опасаться такой жирный, сладострастный и слабоумный бабувиан — это чуть похудеть.

Тут я почувствовал, что могу пустить немного пыли ей в глаза — я знал слово, в котором она ошиблась, от Бернара-Анри. Тот любил его повторять.

— Бонвиван, — поправил я, — От церковноанглийского «bon-vivant». На древнем языке дискурсмонгеров это выражение значило «любитель хорошо пожрать». Говори, пожалуйста, правильно.

— Я говорю правильно, — сказала она, — Только я употребляю другое слово. Бабувиан — это павиан, который собирался в бонвиваны, а попал в бабуины. От церковноанглийского «baboon-vivant». Или еще можно сказать «baboon-viveur».

Спасибо за науку, милая. Никогда не надо забывать, что в лингвистических вопросах спорить с ней не стоит.

— А откуда я знаю, что ты меня не обманешь с этим резонансом? — спросил я.

Она опустила глаза.

Она может посмотреть так, что у меня пересыхает во рту. Но это далеко не все. Она способна не посмотреть так, что начинают дрожать руки. Я шагнул к ней.

— Не сейчас, — сказала она. — Когда ты его спасешь.

— Ты понимаешь, чем я рискую? — спросил я. — Всем. Я должен знать, ради чего я это делаю.

Она поглядела на маниту.

Грым еще спал, а Хлоя уже проснулась, позавтракала и, судя по всему, собиралась в гости к Бернару-Анри — она стояла у ведущего в подвал люка и задумчиво похлопывала себя по ладони клюшкой для гольфа.

Я переключил увеличение.

Ганджуберсерки по-прежнему прятались в окружающих дом бетонных развалинах, только теперь их было больше. Несмотря наутро, некоторые уже курили. Еще в окрестностях появились небольшие конные отряды, но они держались далеко от дома. Интересно, подумал я, чем ганджуберсерки кормят своих лошадей? Надо будет как-нибудь подглядеть. Наверняка ведь делятся. Конь в бою должен быть в одном трипе с хозяином, иначе далеко они не уедут…

Я представил себя на месте Грыма — спящим среди этих измененных умов, давящих на него со всех сторон своим радикально сдвинутым недобрым вниманием… Должно быть, ему снился не слишком хороший сон.

Представлять себя на месте Бернара-Анри я не стал.

— Они могут напасть в любой момент, — сказала Кая.

— Верно, — ответил я. — Поэтому на твоем месте я не терял бы времени.

— Хорошо, — согласилась она. — За двадцать минут я успею. Это будет не все, но ты поймешь, о чем я говорю. Ложись на спину.

Она действительно успела.

Через двадцать минут я лежал на диване, глядел в потолок, и из моих глаз неостановимо текли слезы.

Она действительно не делала со мной ничего особенного — нежные прикосновения ее пальцев и губ, касания ее тела, легкие укусы ее острых зубов — все было как обычно, в полном соответствии с выработанным у нас протоколом и ритуалом.

Разница была в том, что я почувствовал. И эта разница оказалась настолько огромной, что я как бы проснулся. Я понял, чего был лишен всю жизнь, и почему с такой легкостью мог говорить, что для трезвого и развитого ума любовная сторона жизни не представляет особой ценности. Не то чтобы мой ум был особо трезвым или развитым — просто все, известное мне раньше в качестве наслаждения, действительно не имело никакой ценности по сравнению с только что пережитым.

Как будто я был троглодитом в эпоху мирового холода и считал, что все знаю про тепло, поскольку умею разводить в своей ледяной пещере костер и даже ухитряюсь иногда согреться возле него так, что мерзнут только зад и спина, — и вдруг меня перенесли на тропический пляж, где уже не надо гнаться за солнцем, а хочется спрятаться от него в воде или в тени, ибо понимаешь, что подлинное состояние мира и есть это бесконечное всепроникающее жаркое блаженство, запасы которого в небе бесконечны, и волноваться больше не о чем, а все прежнее — просто дурной сон…

То, что я зря прожил столько лет, даже не подозревая о тайном проходе к счастью, заставило меня плакать — но это были слезы радости, ибо теперь я знал.