Молчание сфинкса - Татьяна Степанова

— Любопытно, — заметил Никита, — чрезвычайно любопытно. А вы сами-то, когда в психиатрической больнице работали, искать эти алмазные копи не пробовали, а, Михаил Платонович? Только честно, а?

Волков улыбнулся.

— Я ценю ваш тонкий милицейский юмор, — сказал он, — но… видите ли, в чем дело. Я замечаю, что вас эта тема сильно интересует. Не скрою, меня она когда-то тоже очень интересовала. Даже в чисто профессиональном плане.

— С точки зрения психиатрии? Считаете всех потенциальных охотников за сокровищами своими потенциальными клиентами, что ли?

— Нет, мой дорогой, не поэтому. Если хотите, я расскажу вам одну историю, непосредственным участником и очевидцем которой я был, — Волков помолчал. — Только это займет некоторое время. Быть может, я задерживаю вас, вы торопитесь?

— Я не тороплюсь. Я весь внимание, — Никита не лукавил: этот вкрадчивый врач-говорун его заинтриговал.

— Вы, наверное, уже слышали об убийстве доктора Луговского в стенах больницы? Эту историю здесь тоже любят рассказывать — каждый по-своему.

— Да, я в курсе: Даже наш архив запросил по этому делу, факты проверил. Но это было двадцать лет назад.

— Да, это было давно. Я только начинал делать свои первые робкие шаги в клинической практике. Видите ли, я уже говорил — Луговской был другом моего отца. И — моим наставником. Когда его не стало, это был такой удар для меня, такой удар… Но не буду отвлекаться, Луговского убил наш пациент, больной по фамилии Кибалко. Когда я пришел в семьдесят девятом году в клинику, он уже находился в стационаре на лечении.

— Этот Кибалко… Он ведь был судим за изнасилование, — сказал Никита.

— Да, и какое-то время находился в стационаре закрытого типа. Но там у него наступило сильное обострение, и его перевели к нам. Диагноз у него был маниакально-депрессивный психоз. То есть больной полностью нашего профиля. Именно к таким пациентам Луговской наряду с обычными в таких случаях препаратами активно применял гипноз и снолечение. Спустя примерно месяца четыре интенсивной снотерапии в состоянии больного Кибалко наметились признаки улучшения. Я наблюдал его в это время, поэтому все так хорошо помню, — Волков рассказывал неторопливо, а смотрел по-прежнему в сторону усадьбы — на то, что прежде было больничными корпусами. — Помню даже, что семнадцатая палата, где он лежал, находилась во-он там, в правом флигеле, где теперь живут… Кибалко стало лучше, это была; конечно же, временная ремиссия, но тогда мы думали, что добились стойких, впечатляющих результатов. А потом произошел этот жуткий случай. Подробности я узнал уже позже от коллег. В тот трагический день меня не было в больнице, я отвозил в роддом жену… Как мне позже рассказали, после обычного утреннего обхода в тот день Луговской забрал больного Кибалко к себе в кабинет.

Он в то время готовил к публикации научную статью и разбирал там в качестве примера этот случай. В ходе терапевтического сеанса он записывал на магнитофон рассказы больного о его самочувствии, о его снах и его ощущениях. Ну и в тот день все было как всегда — они сидели в кабинете главврача, а потом оттуда послышался крик Луговского. Когда в кабинет вбежали медсестра и наш санитар Федор, все уже было кончено. Луговской был мертв. Я до сих пор не знаю, где Кибалко взял тот железный штырь, возможно, нашел на территорий больничного парка во время прогулки. Каким-то образом он отточил его и…

Одним словом, картина, как мне ее описывали коллеги, в кабинете была ужасная: стол, ковер на полу стены — все забрызгано кровью. Кибалко нанес Луговскому больше десятка ран этим железным заточенным штырем, буквально проткнул его насквозь! Когда его попытались скрутить и обезоружить, он бросился и на санитара Федора. Ранил и его. Затем он схватил медсестру и угрожал прикончить ее, если не откроют входную дверь лечебного корпуса и не дадут ему возможность уйти. Таким образом, с заложницей ему удалось вырваться из стен больницы и бежать. К счастью, медсестра не пострадала, только страха натерпелась, бедняжка. А Луговскому уже ничем нельзя было помочь — почти половина из нанесенных ему проникающих ран была смертельной. Но я, наверное, наскучил вам своим долгим рассказом?

— Нет, что вы, это очень интересно. Только я пока не совсем понимаю, где же тут…

— Связь? Тогда слушайте, что было дальше. Примерно через месяц больного Кибалко поймали. Милиция задержала его здесь же, в этом же районе, возле какой-то колхозной фермы. Он был в ужасном состоянии — сильно истощен, кроме того, у него были все признаки тяжелой простуды — жар, кашель. Из изолятора при милиции его пришлось доставить снова к нам в больницу. И он находился у нас все время, пока решался вопрос о помещении его в спецстационар на продолжение принудительного лечения. Но я перехожу к самому главному. За те недели, пока больной Кибалко находился у нас, я имел с ним несколько бесед. Нет, я не пытался установить причину убийства им Луговского. У психически больных причинная связь между их поступками крайне нелогична, извращена; Однако долг лечащего врача заставлял меня разбирать этот трагический случай. Мне было необходимо выяснить, почему после столь успешного, как нам казалось, лечения сном и значительной ремиссии у больного внезапно наступил такой регресс, такой эмоциональный срыв. Я вел журнал наблюдений за больным Кибалко, пытался заново установить с ним контакт. Это было нелегко. Он после убийства, побега и задержания находился в тяжелейшей депрессии. Твердил, что ему страшно. Что страх приходит к нему по ночам, во сне…

— А этот ваш метод снолечения, в чем он заключался? — спросил Никита. — Вы что — пациентов снотворными накачивали?

— Мы применяли целую серию седативных препаратов в комплексе. Методика предполагала и использование гипноза в некоторых случаях, — уклончиво ответил Волков. — Спешу вас заверить, что методика эта была одобрена тогдашним Минздравом, вызывала большой интерес у наших коллег за рубежом. Сон у наших пациентов был— всегда спокойный, глубокий, ровный. Это был целебный сон, и в целом ряде случаев нашим больным становилось гораздо лучше после сеансов снотерапии. Но в случае с Кибалко эта методика дала совершенно обратный результат. На сеансах Кибалко рассказывал мне о своих страхах: страшно ему было, по его словам, именно во сне, его мучили кошмары. Особенно часто повторялся один и тот же навязчивый сон. Он говорил мне, что ему снилось всегда одно и то же: он просыпается у себя в палате в полной темноте. Просыпается от ощущения, будто бы рядом с ним кто-то есть. Кто-то смотрит на него. Затем, по его словам, появлялось мерцание и блеск. Кибалко употреблял, насколько мне помнится, очень необычное сравнение: казалось, что это одновременно и блеск драгоценных камней, «самоцветов», как он выражался, и блеск глаз хищного зверя.

Потом из мрака возникала какая-то бесформенная тень, которая приводила его в особенный ужас, и когда ему казалось, что он вот-вот умрет от страха, тень эта внезапно оборачивалась грудой сокровищ. Немалую роль в этом кошмаре играли и голоса. Кибалко, по его словам, всегда слышал два голоса. Один всегда был женский, певший какую-то заунывную песню без слов. Второй — больной описывал его коротким словом «нечеловеческий» — обращался к нему, внушал, что он может стать несметно богатым, свободным. Что буквально под ногами у него лежит сокровище, которое он может взять. Больной Кибалко был уверен, что во сне ему являлся, — Волков внимательно посмотрел на Никиту, — клад, спрятанный в земле. И этот клад, принимавший разные путающие обличья, разговаривал с ним по ночам и давал указания, как собой завладеть. Из того, что путано и бессвязно далее рассказывал мне больной, я понял, что и убийство доктора Луговского было совершено им под влиянием этого навязчивого маниакального бреда. Голос «клада» приказывал ему убивать. Жертв, по-видимому, должно было быть несколько. Я помню, что в речи больного очень часто повторялось слово «мастер». Причем смысл в него вкладывался больным, я бы сказал, самый что ни на есть булгаковский. По словам Кибалко, клад во сне приказывал ему напоить землю кровью мастера, в качестве первого условия открытия себя, завладения собой. Кибалко отождествил этого самого «мастера» с доктором Луговским. Увы, в нашей практике такие случаи нередки, когда больные переносят свои негативные ассоциации именно на лечащего врача, делая его объектом агрессивного посягательства.

— А Кибалко что-то конкретное про этого «мастера» говорил? — спросил Никита. Слово «мастер» его встревожило и как-то зацепило. Он ведь уже слышал его раньше… Только вот где, от кого?

— Нет, к сожалению, его состояние было таково, что какой-то конкретизации от него добиться было просто невозможно, — Волков печально усмехнулся. — Да и кто попытается конкретизировать маниакальный бред? Вообще, я должен сказать, что во всей этой истории, с точки зрения чистой психиатрии, ничего из ряда вон выходящего не было. Такие вещи случаются с маниакально-депрессивными больными. Почти каждый третий из них твердит нам, врачам, про голоса. Но меня тогда смутила сама причудливая форма бреда… Та форма, в которую облеклись эти его болезненные фантазии, — клад, разговаривающий с ним во сне… Думаю, нелишним будет сказать, что в то время какие-либо разговоры о слухах, ходящих среди местных жителей про усадьбу Лесное, полностью исключались в стенах больницы. Откуда же у больного могли возникнуть подобные фантазии? Я сам узнал об истории бестужевского клада, — Волков снова посмотрел на Никиту, — гораздо позже, когда стал специально интересоваться этой темой и расспрашивать здешних старожилов.