Домик в Буа-Коломб - Маруся Климова

Марусю ввезли в кабинет, там француженка в очках попросила ее лечь, она легла, и ее вдвинули в какую-то круглую камеру, сказав перед этим вытянуть руки наверх над головой. Когда она так сделала, рядом с ней появилась еще одна медсестра и сказала ей, что сейчас будет очень жарко. С этими словами она ввела из огромного шприца Марусе в вену какое-то лекарство. Марусе действительно стало очень жарко, и кожа на руке вокруг того места, где ввели лекарство, сильно покраснела. А другая француженка в это время кричала ей:

— Дышите!… не дышите!..

Маруся повиновалась этим крикам, а в это время круглая камера над ней двигалась, жужжала и щелкала. Марусе было плохо, больше всего ей было страшно, что она задохнется в этой жуткой камере, к тому же тем временем ей снова ввели „продукт, от которого становится жарко во всем теле“. Потом, наконец, процедура была закончена, и ее снова усадили на кресло и отвезли в палату. Маруся думала, что она сама могла бы идти, но раз уж ее возили, то она не возражала и изображала из себя слабую больную, хотя на самом деле чувствовала себя прекрасно. Единственно, она чувствовала слабость, потому что уже несколько дней ничего не ела и не пила, но ей сказал врач, что все необходимое питание она получает через капельницу.

Наконец все анализы были готовы, и врачи сказали ей, что операция состоится завтра. Маруся, правда, тешила себя надеждой, что, может, она что-то не так поняла, не так расслышала, все же говорили они по-французски, и Маруся часто чувствовала себя как в тумане среди всей массы этих незнакомых слов и предложений. К тому же они все говорили по-разному — одни шепелявили, другие глотали слова, третьи заикались — в общем, часто она вообще начинала плохо соображать и чувствовала как будто дурман от этого обилия незнакомых слов. На нее как будто нападал приступ идиотизма, и она начинала сама плохо говорить, коверкать слова и фразы и вообще вызывала удивленную улыбку французов, которые за минуту до этого говорили ей комплименты по поводу прекрасного владения языком. Маруся объясняла это усталостью, потому что очень тяжело все время говорить на иностранном языке. У нее над головой у кровати висел телефон, ей могли звонить, а она — нет, потому что за подключение этого телефона нужно было платить двести франков. Первой Марусе позвонила сестра Пьера Эвелина и два часа рассказывала ей историю своего брака.

Арабской соседке Маруси тем временем поставили телевизор — за это заплатил ее муж — пользование телевизором стоило сорок франков в день. Пришел мастер, установил телевизор и подключил его. Арабская соседка смотрела по своему выбору все развлекательные передачи — в основном там были игры, игра по угадыванию слов, похожая на наше „Поле чудес“, игра по угадыванию цен, и еще множество каких-то игр, смысла которых Маруся не понимала, но которые все сводились к тому, что их участники выигрывали деньги, или поездку за границу, или какую-нибудь технику. Ну и опять-таки „Санта-Барбара“… Арабская соседка с увлечением смотрела все это и комментировала вслух. Маруся не понимала почти ничего из ее слов. У нее был очень сильный акцент. Маруся пыталась с ней говорить, как и с той француженкой, что лежала у окна и постепенно приходила в себя после операции. Но вскоре она с изумлением заметила, что эта соседка тоже плохо понимает Марусю, хотя усердно кивала ей и говорила: — Да… Да… Да что вы?

Теперь к той каждое утро приходил расторопный бодрый санитар с крючковатым носом, бодро помогал ей слезть с кровати, сажал в кресло, перестилал ей постель и помогал помыться, то есть сперва он сам мыл ее всю с головы до ног, а потом она постепенно стала сама ползать в туалет, волоча за собой капельницу, и придерживая другой рукой мешочки, которые тянулись из двух дырок в ее животе. Эти мешочки пугали Марусю больше всего, и она вся тряслась при мысли о том, что у нее будут такие же. Поэтому когда внезапно пришли за ней и сказали, что она едет на операцию, она вдруг затряслась и зарыдала. Все засуетились вокруг нее и стали говорить, что это не страшно и дали ей белую таблетку и воды, чтобы запить. Маруся таблетку проглотила, но все равно горло ей периодически сжимали спазмы, и она вся начинала трястись. На лифте ее привезли в операционную, тут ей на голову надели шапочку бледно-зеленого цвета и такой же передник, а перед этим еще в палате на ней был надет халатик синего цвета. Она потом поняла, что синий цвет — это цвет анестезии, а зеленый — уже операционной. Ее ввезли в зал, где все блестело и сверкало, но света было не так много, Маруся же все равно было очень страшно, и она тряслась помимо своей воли. Медсестра объяснила ей, что для них это совсем простая, совсем обычная операция и бояться не стоит, потом пришел высокий араб, и ей сказали, что это хирург, который будет ее оперировать. Маруся попыталась ему улыбнуться, но лицо было сведено судорогой, и улыбки не получилось. К Марусе снова подошла медсестра и пустила ей в вену из шприца жидкость. Маруся поняла, что это наркоз. Потом все провалилось.

Маруся проснулась оттого, что ее трясло от холода, она вся тряслась и с удивлением обнаружила, что она совершенно голая. Вокруг нее хлопотали врачи и медсестры, вытаскивали у нее из носа трубки, и укрывали ее электрическими грелками.

Оказывается, операция проходила при очень низкой температуре — это ей объяснили потом — поэтому она вся замерзла. Маруся потом пыталась вспомнить хотя бы одно ощущение, как же ей все-таки делали операцию — и ничего не могла вспомнить. В животе у нее все болело, и она даже боялась смотреть на него — она была уверена, что у нее из живота тянутся такие же ужасные трубки, как у той француженки.

Потом ее отвезли в палату. Пришел Пьер, снова пьяный, на лбу у него блестели крупные капли пота, пот прямо стекал ручьями и рубашка у него на спине была вся мокрая. Он радостно сообщил, что приехали Настя и Валера — художники из Москвы, и они вместе выпили за здоровье Маруси. Пьера очень заботил вопрос оплаты услуг врачей и больницы. За день до операции он уже предлагал Марусе уйти, но Маруся после всех перенесенных мучений думала, что уж лучше дотерпеть до конца. Пьер же боялся, как бы его не заставили платить. Марусю в больнице не кормили и не поили, — значит, платить за питание не придется.

Арабская женщина тем временем со слезами стала рассказывать Марусе, что после родов она стала идиоткой, она теперь даже не умеет считать, и все это из-за врачей, потому что они сделали ей неправильный наркоз, и теперь она стала совсем глупая, а раньше она была очень умная и хорошо училась в школе. К тому же она постоянно стонала и требовала себе судно. Санитары не шли, их приходилось ждать долго, она звонила несколько раз, и один раз она даже не вытерпела и обмочилась, и со слезами рассказывала об этом пришедшему санитару. Тот ей посочувствовал, но видно было, что ему совершенно плевать на эту иностранку, и что даже если она пожалуется, ему все равно за это ничего не будет — даже с работы не выгонят, потому что все так считают — недовольна, так поезжай обратно к себе в Алжир, нечего здесь доставать порядочных французов, и без тебя работы хватает.

Маруся уже на другой день после операции встала и самостоятельно пошла в туалет. Ей не хотелось звать этих наглых негров, которые нехотя пихали тебе судно, как будто делали величайшее одолжение. Утром после операции к Марусе тоже пришел бойкий санитар и стал обмывать ее губкой, он помыл ей все, даже между ног, а потом она слезла с кровати, и он поменял ей белье. Тут Маруся к своей радости обнаружила, что у нее на животе всего четыре небольших белых пластыря, и совсем нет никаких трубок. Ее радости и удивлению не было предела. Она была совершенно уверена, что трубки есть, она думала, что так делают всем. А потом пришла сестра и в стеклянной коробочке дала ей камни, которые извлекли из ее желчного пузыря. Камней было много, они все были ровненькие и кругленькие, только два или три камня были побольше. Маруся долго любовалась на них, потом убрала в ящик.

Снова пришел Пьер, и, смочив бумажную салфетку в одеколоне, стал обтирать Маруся лоб, тем самым проявляя о ней заботу, наверное, он видел в кино, как больным так утирают со лба пот. Марусю затошнило от резкого запаха этого одеколона, она попыталась отвернуться, но ничего не сказала Пьеру, не желая его обижать. Потом Пьер поцеловал ее в лоб, оставив у нее на щеке каплю пота и торжественно удалился, полы его расстегнутой клетчатой рубашки гордо развевались. Маруся проводила его глазами и отметила, что штаны сзади сильно врезались ему между ягодиц — было видно, что трусов он не носил, значит, он говорил ей правду.

Маруся с надеждой подумала, что, возможно, скоро ей дадут поесть, вот уже неделя, как она ничего не ела и не пила. Арабская соседка уже давно ела и победоносно посматривала на Марусю. А Марусе есть никто не давал. У нее брали анализы по несколько раз в день, опять стали бегать негры с резиновыми жгутами, ампулами и иглами, у нее брали кровь из артерии и из вены, и еще ей давали пробирочку и просили туда помочиться. Оказывается, они торопились к обходу врачей. Наконец все анализы были готовы, снова пришла вереница врачей в белых халатах, и высокий француз с орлиным носом сказал, что ей можно начинать есть. Маруся поинтересовалась, а что же она может есть, и француз, многозначительно вытаращив глаза и наклонившись к ее кровати, отчеканил: