Когда наступает время. Книга 1. - Ольга Любарская

Гефестиона. Выхватив меч и занеся руку для удара, македонец на века замер на своем пьедестале. Багою захотелось схватить Гефестиона за горло, чтобы убить крик, который, казалось, вот-вот вырвется из открытого рта, но подставка пошатнулась и, падая, македонец рассек мечом ногу несчастного.

Прошло немного времени, и Александр неожиданно явился к Багою во дворец в веселом настроении.

— Что, — крикнул царь, едва открыв дверь в покои, — досталось тебе от Гефестиона?! Говорил я, держись от него подальше!

— Повелитель…

Багой хотел вскочить с ложа, но Александр опередил:

— Лежи!

Увидев, что перс в растерянности мечется по кровати, Александр улыбнулся и, смягчив голос, добавил:

— Повелеваю.

* * *

Александр шел пешком за золотым паланкином. Цветы, увивающие стойки сводчатого купола расточали тяжелый удушливый аромат. Дым от курильниц, призванный отпугивать назойливых мух, усиливал этот запах, делая почти невыносимым. Монотонно и скучно позвякивали золотые бляшки на кистях балдахина, отбрасывая бесконечно движущуюся в своих повторениях тень. Она скользила по тонкому покрывалу, скрывающему тело и, казалось, вот-вот прорежет его. Александр пристально смотрел на очертания тела покойного, но не видел его. Лицо царя выглядело страшным и неподвижным, взгляд казался бесцветным, а губы сливались с мраморностью кожи. Капли пота, неуместно ярко поблескивая в солнечных лучах, быстро скатывались по впалым щекам, словно старались поскорее убраться.

Александр выглядел стариком, уставшим и больным. Шаги давались с трудом, колени едва гнулись, спина сгорбливалась под тяжестью плаща. На фоне двенадцати рослых воинов, несущих паланкин, царь казался почти карликом.

Птолемей, скорбно потупившись, изредка поглядывал на Пердикку. Тот шел, понурившись, искренне переживая происходящее. Он был одним из немногих, сумевших поддерживать с Гефестионом дружеские отношения. Гефестион, в свою очередь, расценивал Пердикку почти, как близкого друга. Стычки между ними бывали крайне редко, в основном благодаря гибкому характеру последнего. Всякий раз, обсуждая с Александром планы и случайности, Гефестион не забывал напомнить, что единственный, кому в случае чего царь может доверять — это именно Пердикка. Зная привязанность Пердикки к Гефестиону, Птолемей старательно избегал обсуждать что-либо, связанное с хилиархом. Изображая крайнюю степень расстройства, он весь вечер слушал излияния Пердикки об умершем. Сейчас Лагид шел, взирая на мир глазами, переполненными скорбью, хотя мысли его сходились на чудовищной комичности происходящего.

Позади Птолемея шумно дыша, тащился Неарх. В данный момент ему было глубоко плевать и на Гефестиона, и на Александра, и на все происходящее в совокупности. Его больше беспокоила отрыжка бобами, что он переел с утра. Еще ему хотелось пить, и он словно свиток перелистывал в памяти подробности последней ночи, что провел с мальчиком-рабом, из объятий которого выбрался лишь к началу церемонии. Глядя на тело Гефестиона, Неарх жалел его, но не потому, что тот умер, а потому что, умерев, лишился стольких жизненных сладостей. Еще, как истинный критянин, в жилах которого плещется смешанная с морской водой кровь, Неарх не мог смотреть без досады на корабельные носы, что вот-вот должны сгинуть в жертвенном пламени. Неарх всегда спокойно обходился без Гефестиона, хотя в разгульных похождениях довольно часто искал его общества. Единственное, что наварх так и не смог понять, так это то, как мог Гефестион так мало есть, что создавало в последнее время определенные трудности в выборе развлечений.

Рядом с Неархом шел Антигон. Он был уже далеко не молод и, к тому же, до сих пор поддерживал в себе те жесткие принципы, в коих был воспитан. Роскошь, которая должна была взметнуться в небо густым столбом дыма, вызывала внутренний протест. Он не видел смысла в столь дорогостоящей церемонии и искренне сожалел о заблуждениях на этот счет самого царя. За долгие годы старый вояка свыкся с тем, что Александр приравнял себя к богу, но то, что он притягивал к этому Гефестиона, сильно раздражало Антигона. Он с пониманием поглядывал на Эвмена, который то и дело досадно цокал языком. Эвмен перевел проявление царской скорби в денежный эквивалент и до сих пор ужасался, сколь велика она была. Крайности, в которые впадал Александр, всегда стоили казне немалых потерь. Одно из проявлений этих необузданных крайностей уничтожило Персеполь, а после вылилось в немалую сумму, выделенную на его восстановление. Зная характер царя и предвидя будущие события, Эвмен уже подсчитывал, во что обернется восстановление вавилонской стены. Секретарь перенес бы все спокойнее, если бы это были похороны самого царя, но Гефестион… Эвмен в очередной раз цокнул языком.

Мелеагр думал о том, что случись с Александром какое-либо несчастье, будет непомерно трудно избежать войны. Отношения среди военачальников, подогреваемые амбициями каждого уже долгое время оставались напряженными. Распределение власти виделись ему огромным созревшим нарывом. Сковырни его, и вся бурлящая внутри грязь потоками гноя изольется наружу.

Леонат и Певкест с достоинством несли свою скорбь. Леонат думал о Гефестионе, сожалея, что смерть посмеялась над ним, не позволив погибнуть в сражении, о чем тот мечтал с детства, а Певкест искренне скорбел за Александра. Он пытался найти смысл, ниспосланный богами, в столь чудовищном наказании царя. Они позволили ему выжить после маллийской столицы (1), чтобы теперь обрушить тяжелейшее испытание. Певкест недоумевал.

После командиров на небольшом расстоянии следовали паланкины царских жен во главе с Сисигамбис (2). Ей едва удалось скрыть от Александра разразившийся накануне скандал. Роксана, не сильно избалованная вниманием мужа, а в последнее время почти лишенная такового, накинулась на Статиру (3) в попытке доказать свое главенство. Ей показалось, что новый паланкин персиянки, подаренный Александром после того, как он узнал о ее беременности, вызывающе роскошен, что является страшным оскорблением для нее самой. Сисигамбис вмешалась в ссору и по праву своего положения указала на порядок, в котором жены последуют за царем. Мудро уступив бактрийке право первенства, царица-мать запретила ей донимать Александра недовольством до окончания погребальной церемонии.

Багой старался поймать взглядом фигуру Александра. На мгновение ему удалось это, когда траурная вереница повернула, запестрев многоцветием на изломе. Больше всего на свете Багою хотелось сейчас быть рядом с царем, забрать его боль, переложить на свои плечи тяжесть потери. Перс думал, что отдал бы многое, чтобы вернуть все назад. Он согласен был бы вновь терпеть насмешки Гефестиона, вновь оказаться рабом, если бы это вернуло прежнего Александра. Мир, ставший таким привычным за последние восемь лет, менялся, осыпался пылью, превращаясь в зыбкое песчаное настоящее. Свобода, о которой Багой даже боялся мечтать, тяготила его. Он просто не знал, что с ней делать. Смерть Гефестиона разбила столь привычное в мелкие обломки, которые теперь вряд ли удастся собрать. Они крошились, словно ветхие ракушки, больно раня острыми краями. Багой понимал, Александр изменился. Изменился навсегда. Необузданное стремление к свершениям и пугающий гибрис (4) превратились в унылую необходимость движения. Александр все еще говорил про Карфаген, но глаза его уже не загорались ненасытной жаждой опасности. Александр и его Гефестион, царь и его хилиарх, «я» и второе «я» — они были также неразделимы, как вино и вода, как утро и день, как аромат благовоний и воздух. Один думал о завоеваниях, другой — что после с ними делать. Один строил храм, другой подводил под него фундамент. Один бросал семя, второй заботливо прикрывал его землей.

Мысли Багоя незаметно перетекли ко дворцу. Подарок Александра, капризно возвышавшийся в четырех стадиях от царского, сочащийся роскошью и пропитанный развратом. Он казался приютом одиночества среди сотен слуг, и хозяин чувствовал себя в нем отвергнутым скитальцем. Он, словно потерял смысл жизни, да и сам потерялся в ней. Александр вызывал его все реже, сливался с ним все жестче, а после сразу засыпал, словно связь эта была просто так, между прочим. Раньше Багой жил у ног царя, просиживая ночи в каком-нибудь углу в ожидании его возвращения, а теперь должен был спрашивать позволения остаться. Раньше хватало нескольких умелых касаний, чтобы завладеть Александром, а теперь Багой все чаще готов был кричать от отчаяния в слепых попытках растаять каменное тело.

Мысли перса прервал утробный вой авлосов (5), разрываемый дикими стенаниями плакальщиц. Аристандр в тонких одеждах из отбеленной шерсти взошел к алтарю и вознес к небу руки. Он произносил молитву, заунывно растягивая