Новый Мир ( № 7 2008) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот в самый разгар этих злостраданий и злоключений, в разгар этой какой-то “охоты за головами” мне вдруг звонят — и один человек, и другой, и третий, и даже четвертый — и сообщают, что мне присудили Пушкинскую госпремию. “Новый мир” выдвигал меня на нее уже несколько лет подряд, первый год, когда это было в новинку, я еще как-то интересовалась, но потом — просто выбросила из головы, ибо каждую весну повторялась одна и та же история: выезжаю я из своих ворот, а на шоссе стоит поэт Кублановский и голосует.
— Садись, подвезу!
Он садится, свежий, радостный, весенний, и сообщает мне:
— Слушай, а тебе опять Пушкинскую не дали. Такой-то получил.
И так каждый год, одна и та же картинка: поэт на шоссе, “садись, подвезу”, “а тебе опять не дали”. Просто “День сурка” какой-то. Удивительно! И ведь не то чтобы я то и дело — летом там, осенью, зимой, да той же весной — Кублановского вот так вижу, с поднятой рукой, вовсе нет. Забежит он на огонек — увидимся, а нет — так месяцами даже и не ведаю, где он.
И вот таким манером я и узнавала о том, что, собственно, ничего не произошло, все тихо-спокойно. Ну, не произошло и не произошло, я уже и не вникала, даже и не знала, кто там в этой комиссии заседает, что за народ. И вдруг — удалось. Тут, конечно, я порасспросила, кто там заседал, пошла и заказала благодарственный молебен и всех — не важно, кто был против, кто за, — записала по именам.
“Ну, — подумала я, — вот как Господь приободрил меня в моих скорбях. Слава Богу, есть еще люди, которые помнят обо мне!”
Небо посветлело сразу. Солнышко апрельское выглянуло. Птичка запела. Мама стала приходить в себя. Мой муж домой вернулся. Дочка забрала из больницы своего страдальца. Гениальный компьютерщик Гриша, просидев неделю над моим компьютером, восстановил всего “Максима Исповедника”, и цитаты мне позволили вставить прямо так — в переводе с французского, поскольку оказалось, что многое из Святых Отцов, в том числе и кое-что, процитированное Ларше, вообще никогда не переводилось на русский. И денег мне отвалили за этот скорбный труд сполна.
И Пасха вот-вот. Воистину, “вечером водворился плач — а заутра радость”. Я даже написала Псалом избавления.
А меня все поздравляют и поздравляют с Пушкинской премией.
— А это уже точно? — спрашивала я. — А не отнимут?
— Да точно, точно. Все уже решено. Комиссия проголосовала, выбрала. Там только какая-то маленькая формальность осталась. Сейчас все это утвердят в президиуме, куда имена всех лауреатов из разных областей культуры и искусства стекаются — музыки, балета, архитектуры, изобразительного искусства и т. д., но это пустая формальность. Так что скоро тебе уже и вручат.
31
Вспомнились мне времена, когда наш владыка, будучи еще иеродиаконом, приходил к нам, наставляя в премудрости, и, если я принималась с ним спорить, ставил меня в тупик:
— А как же ты думаешь спастись? Чем будешь оправдываться на Страшном Суде?
— Я прочитаю Ему стихи, — отвечала я. — Скажу: Господи, всегда я воспевала Тебя!
Он вдруг сделался очень серьезным и твердо сказал:
— Нет, этим ты никогда не оправдаешься! Никогда.
Вообще-то как человек некнижный он литературой почти и не интересовался, иногда лишь, как мне казалось, из вежливости просил меня что-нибудь почитать, а потом так же сдержанно и вежливо благодарил.
И вдруг как-то раз он приходит и говорит:
— Ну что ты написала за последнее время? Почитай.
А я, честно говоря, в ту пору вообще почти ничего и не писала. Когда мы с мужем так самозабвенно ринулись в церковную жизнь и стали ездить по монастырям да скитам, простаивать долгие службы, изучать богослужение, читать Святых Отцов, я была настолько поражена этой новой открывшейся мне словесной красотой, что вся светская поэзия, столь горячо любимая прежде мной, как-то вдруг потухла, показалась приблизительной, плоской, скудной… Мне стало так тесно в ней — детерминированной силлаботоникой, с обязательными точными рифами, а с неточными — так еще тошней. Поэтому я время от времени что-то чиркала на листочках, словно пыталась найти новое звучание, новый ритм.
— Да я что-то писала, но найти никак не могу, — сказала я, роясь на столе в ворохе бумаг. — Выбросила, наверное, машинально. Ну и ладно, ничуть не жаль.
Мне казалось, что мой ответ должен был ему понравиться, — такое вроде бы даже смирение он должен был бы в этом увидеть: вот, ничем не горжусь, Бог дал — Бог взял.
Но он вдруг помрачнел, словно туча на него нашла, и неожиданно произнес так строго, так взыскательно:
— А какое, собственно, право ты имела это вот так — терять, выбрасывать? Разве это принадлежит — тебе?
Вот какой владыка — человек-секрет.
32
А тут звонит мне мой чудесный друг — игумен Гавриил, пер Габриэль, француз. Он служит в далеком монастыре и в Москву приезжает редко.
— Пер Габриэль, — говорю, — поехали к нам в Переделкино. Я за тобой заеду. Мне премию дали, будем пировать.
— Не откажусь.
Взяла я отца Гавриила, заехали мы с ним в магазинчик, накупили праздничной еды и питья, сидим, истории друг другу рассказываем, он уже по-русски совсем свободно изъясняется: научился там, с бабульками.
И вдруг — звонок. Звонит мне один из поздравлявших меня с премией и сообщает:
— Не знаю, как тебе и сказать. Ты была права, когда сомнения всякие высказывала насчет этой премии — “а это точно?”, “а что, правда?”. Не
утвердили тебя на президиуме, решили другому ее отдать, так что премию тебе опять не видать. Знаешь, там такие интриги, противно и говорить…
— Да ладно, — отвечаю. — Я и так это подозревала. Даже и подробности у тебя не выспрашиваю, ты ведь давал обязательство ничего не рассказывать? Вот и не говори.
Муж мой расстроился ужасно. Он только сказал:
— Я все-таки не могу понять, что в духовном плане это может означать?
— Ах, — сказал отец Гавриил, — у меня вот тут тоже была скорбь, и я тоже в духовном плане этого никак не пойму. Вы знаете, я восстанавливал женский монастырь. Мои родственники давали на его восстановление деньги, потом я ездил в Москву на разные ток-шоу выступать, про монастырь наш рассказывал, чтобы нам деньги жертвовали, потому что он весь был разрушен. Фонд культуры тоже нам деньги переслал. Восстановили мы монастырь. И тут матушка игуменья решила: все, отец Гавриил нам больше не нужен. Все, что мы могли от него получить, у нас уже есть. И стала интриговать перед владыкой, чтобы меня оттуда убрали. И владыка переводит меня в другое место и дает мне разрушенный храм при сумасшедшем доме. Там даже купола нет — вот какое разрушенье. И денег у меня — ни копейки. Хорошо. Пошел я к матушке этой игуменье на поклон. “Матушка, говорю, может, хоть сколько-то дадите мне денег из тех, которые нам Фонд культуры прислал? В монастыре ведь уже все есть,
а храм мой разрушен, хоть бы купол нам возвести. Может, поможете?”
А она: “Конечно помогу, отец Гавриил, как не помочь? Возьми-ка ты, отец Гавриил, нашего козла и иди с миром!” — “Какого козла? А мне он зачем?” — “Вот и я говорю — зачем он мне, так что забирай его и считай, что мы в расчете”.
33
Ладно, подумала я, ну и потеряли мы эти виртуальные деньги, и ладно. Владыка наш говорил когда-то, что есть мистика денег — деньгами распоряжается Сам Господь. Если надо, не через этот канал пошлет, так через другой. Утратила я этот новый возможный литературный статус — тоже можно смириться. Я же не режиссер, для которого это важно в плане завлечения спонсоров на его новый фильм. А на мои стихи это никак не повлияет: как писала, так и буду писать. И вообще мне отец Ерм всегда говорил: “Если что-то не получается по не зависящим от вас обстоятельствам, значит, Господь приготовил вам кое-что получше”.
Но вот что отвратительно — так это то, что я никогда на эти премии не нацеливалась, в расчет не брала и держалась в этом смысле совсем независимо, а тут искушение состоит в том, что я таки попалась, заглотнула крючок, вовлеклась, стала об этом думать, волноваться… Мир ловил, ловил меня и — поймал. А теперь я как бы и виноватой себя чувствую — хотя бы перед теми людьми, которые с такой радостью принялись меня поздравлять, а я поздравления эти принимала, покачивала головой…
Одна дурацкая ситуация мне вспомнилась — именно как аналогия и прообраз. Это когда я однажды пошла в магазин и увидела, что все вокруг на меня глазеют. И подумала, что это, должно быть, из-за моей белой шубки, в которой я выгляжу почти как звезда. И сделала независимое лицо. А когда пришла домой и глянула на себя в зеркало, поняла: мои дети содрали с мандарина черненькую клейкую бумажку с надписью желтым “марок” и, играя, налепили мне на лоб, аккурат между бровей, где индуски обычно рисуют себе с мистической целью красную точку. А я забыла ее отлепить и с этим интригующим “марок”, поводя гордой головой, плыла себе в московской толпе.
