Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

– Что там ни говори, сестра, без глубокой печали не могу вспоминать о бедной Ризнич… [77]

– Слушай, Александр. Прежде нежели делать визит китайскому богдыхану или индийскому набобу, – все равно, – положи-ка горесть и печаль в карман (mets les dans la poche). Что прошло, то пропало! Будь господином твоих порывов (sois maitre de tes elans), не придавайся ни печали ни гневу. Если будешь поддаваться скорби и гневу, познакомишься и со спутницей этих страстей – нуждой. La colere enfante la misere (скорбь рождает нужду). Вспомни молитву, которую слышим в церкви: «О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды». Верь, никто из твоих хваленых друзей, в сущности, большею частию твоих бывших партнеров на зеленом поле и бывших собутыльников (tes ci-devant compagnons de jeu et de bouteille), не любят тебя так, как я, а потому не сердись и верь моим добрым советам (ne te fache pas, et fe-toi aux bons conseils, que je te donne).

– Ты, Ольга, метишь в проповедницы или, на худой конец (au pis alter), в последовательницы покойной Madame Campan (госпожи Кампан) [78] . Моей тоской никому зла не делаю, а господином моего гнева, – рад бы в рай, да грехи не пускают, – быть больше не могу. Меня окончательно выводят из терпенья добрые люди, которые именно в настоящем христианском правиле «любить ближнего как самого с е б я» не смыслят ни бельмеса (pas un brin). He дают эти так называемые «добрые люди», а по-моему, шайка зоилов и завистников, прохода твоему брату, которого ты увещеваешь. Но я сам спуску не дам, и опять повторяю: или попотчую их под горячий час плюхами, или посчитаю им ребра моей палкой!

Дядя при этом возвысил голос.

– Посмотри-ка лучше, что я вчера написал на этих животных (а 1’adresse de ces animaux), – прибавил дядя и, вынув из кармана лист бумаги, прочел: [79]

О муза пламенной сатиры!

Приди на мой призывный клич!

Не нужно мне гремящей лиры,

Вручи мне Ювеналов бич!

Не подражателям холодным,

Не переводчикам голодным

И не поэтам мирных дам

Готовлю язву эпиграмм.

Мир вам, смиренные поэты,

Мир вам, несчастные глупцы!

А вы, ребята-подлецы,

Вперед! всю вашу сволочь буду

Я мучить казнию стыда!

А если же кого забуду —

Прошу напомнить, господа!

О сколько лиц бесстыдно-бледных,

О сколько лбов широко-медных

Готовы от меня принять

Неизгладимую печать!

Выслушав эту желчную выходку, Ольга Сергеевна сказала:

– Не сердись, если замечу тебе, что эти воинственные стихи пахнут именно солдатом за версту (cela sent son soldat d’une lieu). Что за выражения: «ребята-подлецы, вперед!» Умилосердись! Ни дать, ни взять, когда на гарнизонном ученье фельдфебель с нафабренными усами, причесанный «виски вперед», кричит во все горло: «Спасибо, ребята-молодцы!», и тут же: «Правая, левая, левая, правая, подлецы!» Наконец, твое выражение сволочь! Mais quelle est, au nom du ciel, cette expression (Но, во имя Неба, что это за выражение ( фр .))? В разговоре «ребята-подлецы», «сволочь», «дрянь» еще проедут, но в печати ругательства непозволительны. Просто по-английски выходит «шокинг». И подобные выражения употребляет автор «Кавказского пленника»! Ну, посуди сам, как же это можно?

– Ты неисправима, Ольга: проповедница a la madame Campan, но стихи, воля твоя, напечатаю.

– Печатай, батюшка! «не мой конь, не мой воз», – рассердилась в свою очередь и сказала по-русски Ольга Сергеевна, – но этим сам себя скомпрометируешь и докажешь, что придаешь, как сам ты же говоришь, «с в о л о ч и» значение, которого «с в о л о ч ь» или «ребята-подлецы» совсем не заслуживают. Исправишь ли их? – Нисколько. Сволочь сволочью и останется. Приведу тебе и поговорку:

Хоть ты ведро воды на эфиопа лей,

Не станет он белей,

А может выйти и еще хуже.

Так тебе насолят, что жизни рад не будешь…

– Опять-таки, madame Campan, чистая madame Campan! Mais je ne suis pas buche de bois, et je saurai decharger ma celere par ecrit et par voie de fait sur cette legion de la plus lache canaille de l’univers, puissent tous les diables l’emporter! Et je le repete: je claquemurerai la bouche a ces inso-lents! ( Но я не бревно, и сумею выместить мой гнев и письменно, и действием на этом легионе подлейшей канальи вселенной, чтобы ее все черти взяли! Повторяю: замажу глотку нахалам! )

При таком нервном возбуждении брата Ольга Сергеевна сочла нужным уступить.

– Ну, полно, – сказала она ему своим симпатичным, звучным голосом, – умерь твои африканские страсти (modere tes passions africaines). He забудь: тебе не девятнадцать, а целых тридцать лет. Успокойся, мой бедный Александр!

Она подошла к нему, поцеловала крепко в лоб и погладила его курчавую голову – обычная ласка моей покойной, незабвенной матери.

Дядя, в припадке волновавших его самых разнообразных душевных волнений, был как нельзя более тронут и этими немногими словами, и этой безыскусственной, так много сказавшей озлобленной душе его лаской, и… заплакал, осыпая руку сестры нежными поцелуями. Потом улыбнулся и сказал:

– Eh bien, n’en parlons plus. Que le diable emporte toute cette racaille! (Довольно, не будем говорить больше. Черт побери, всю эту ракалью!) Поговорим лучше о твоем здоровье.

Переменив разговор, дядя, между прочим, сказал моей матери:

– Хотел привести тебе еще одного доктора – специалиста по нервам, но слишком много поваров кушанье портят (trop de cuisiniers gatent la cuisine). Держись Молчанова; уважаю его за то, что лекарствами не пичкает!..

Рассказав затем кое-что о домашних обстоятельствах и о продаже своих сочинений, дядя, несколько успокоенный, простился, говоря, что очень был рад отвести у сестры душу и излить перед ней все, что накипело в этой злополучной душе.

Несколько времени спустя после описанной мною замечательной беседы дядя встретил Ольгу Сергеевну у своих родителей (отца моего там, на прежнем основании, не было) и говорил ей:

– Ты нашла, милая моя Ольга, неудобными мои выражения «ребята-подлецы» да «сволочь». Но эти выражения просеются сквозь цензурное решето, не сомневаюсь; в них, по-моему, ничего нет неприличного. Между тем подлость моих зоилов-завистников дошла уже до того, что они стали приписывать моей девственной музе, – как я узнал от Дельвига на днях, – именно всякие неприличия; нашлись между «подлецами-ребятами» – извини, это выражение тебе не нравится, а мне нравится – такие, которые себе позволили злоупотреблять моим именем и навязывать мне, что мне и в голову не приходило. Мнимые мои сочиненьица (mes elucubration postiches) ходят в рукописях по городу, а что всего хуже – с моей подписью. Мерзавцы! (Leg co-quins!) Хотят меня уронить перед людьми достойными всякого почтенья (estimables sous tous les rapports), да и рассовывают, где только могут, сочиненные не мною, а ими же пошлости. Конечно, ни Дельвиг, ни Плетнев гнусным клеветам на мою музу не поверят; они очень хорошо знают, что я ее не оскверню стихами, которые и каналье Баркову не по плечу. Я же не Барков, а подавно не маркиз де Сад [80] . (lis savent parfaite-ment bien, que je ne salirai pas cette muse par des vers, qui ne sont pas meme de la taille de cette canaille de Барков. Quand a moi, je ne suis pas un Барков, et a plus forte raison un marquis de Sade.) Ну как же после этого не приколотить «ребят-подлецов» палкой, ну как же не надавать им плюх?