Внуки наших внуков - Юрий Сафронов

Более красивого зрелища, чем эта ночь, я никогда не видел. В просветах облаков полыхали, переливаясь всеми цветами радуги, величественные волны света: это было свечение неба, более грандиозное и яркое, чем земные полярные сияния.

Ламель обратил наше внимание на то, что с заходом солнца не наступило резкого похолодания; сказывалась близость теплого океана.

Растения по-разному реагировали на похолодание. Одни обернули свои широкие листья вокруг ствола и стали похожи на высокие бутылки. Другие, имевшие разрезные листья, скатали их в тугие клубки и издали напоминали новогодние елки, обвешанные шарами; с наружной стороны листья покрывал густой слой длинных серебристых ворсинок, предохранявших мякоть листа от холода. У третьих листья совсем поникли и почернели. Были такие растения, которые реагировали на похолодание лишь изменением цвета. Впрочем, цвет изменили все растения: они стали зеленоватыми, а порой даже голубыми.

Но любоваться природой было некогда. Мы спешили закончить монтаж управляющих установок до снегопада.

- Тщательно проверяйте изоляцию, - несколько раз напоминала нам Елена Николаевна, когда мы приступили к укладке сверхвысоковольтных кабелей.

Через несколько дней закружились пушистые снежинки. Температура упала ниже нуля. Снег с каждым часом усиливался, а потом повалил большими рыхлыми хлопьями. За несколько часов он покрыл землю таким слоем, что мы проваливались в него по пояс. Низкорослые растения оказались целиком погребенными под толстым снежным покровом.

Для нас снег был большой помехой в работе. К счастью, сборка подходила к концу.

На двадцатый день нашего пребывания на Венере все было готово к запуску ракеты со специальным атомным зарядом.

- Через полчаса будьте все на командном пункте, - сказала Елена Николаевна после завтрака. Но ее предупреждение было лишним. Все, в том числе и биологи, не сговариваясь, отправились туда.

- Волнуетесь? - спросила меня Елена Николаевна.

- А вы разве нет?

- Я тоже. Пройдет какой-нибудь час - и исчезнут все наши сомнения: будет уже совершенно ясно, ошибались мы или нет. Когда вложишь столько труда в какое-нибудь дело, то невозможно не волноваться за его судьбу.

- Вы правы, - заметил я. - Это, по-моему, испытал каждый исследователь. Помню, был у меня на заре научной деятельности случай. Писал я тогда одну работу по теории атомного ядра. Составил новые уравнения, вывел все формулы, показал специалистам, а они только ухмыляются: дескать, теорий-то много, а вот с практикой они что-то не сходятся. Меня это задело. Молод был тогда, энергии хоть отбавляй, а вот выдержки еще не хватало - горяч был. Ну и повздорил с одним профессором из Академии наук.

Я ему свое, а он мне свое. Я ему говорю: "Все то, что вы сейчас определяете в лаборатории экспериментально, можно получить с карандашом в руках, сидя за столом". Он посмотрел на меня так пристально-пристально, брови нахмурил и спокойно отвечает: "Ну что же, если вы так уверены в своей теории, то попробуйте найти несколько зависимостей со своим карандашом, а я их тем временем получу в лаборатории экспериментально. Нарисуйте то, что у вас получится, на бумажке и приходите ко мне. Мы сравним результаты". И протянул мне четыре листка миллиметровой бумаги. "Вот на этих листках и нарисуйте, здесь уже масштаб указан, легче будет сравнивать".

Взял я у него листки, попрощался и ушел. Вернулся к себе и сразу сел за работу - хотелось раньше профессора результат получить. Вою теорию заново проверил и начал считать. Арифмометр у знакомого студента взял. Тогда еще другие счетные машины в диковинку были. Сижу считаю день, два, три, в глазах от цифр рябить начало. Порой уже забывал всю физику явления, а просто, как автомат, крутил ручку по заранее разработанной схеме до тех пор, пока голова кругом не шла. Через полторы недели на трех листках начертил свои теоретические кривые. Получились они совсем не такие, как я ожидал до расчетов. Вот тут-то я и начал волноваться. Сажусь четвертую, последнюю, кривую считать, а самого сомнения насчет первых трех одолевают. Чувствую, что не могу дальше считать - волнуюсь, в простых вещах начинаю путаться. Как вспомню нахмуренные брови профессора и его пристальный взгляд, ну, думаю, опозорился...

Я помолчал. Передо мной в темноте кружился беспорядочный рой светящихся мошек. Я махнул рукой - рукав скафандра усеяло множество ярких точек, которые тут же погасли.

- Ну, а дальше-то что было? - спросила Елена Николаевна.

- А дальше я не выдержал. Как-то считал, считал, потом взял и позвонил профессору на работу. Прошу его: "Хоть на словах скажите, как выглядят ваши экспериментальные кривые?" Он засмеялся в трубку и говорит: "Ну, нет! В научных опорах никаких поблажек быть не может. Завтра приходите ко мне и все увидите. Захватите те бумажки, которые я вам дал". И повесил трубку. Ночью я спал плохо. Мне мерещилось во сне, что какие-то двугорбые и и трехгорбые кривые ползают по стенам и перепрыгивают со стола на стулья, оттуда ко мне на кровать, обвиваются вокруг моей шеи, как змеи, и душат. Рано утром я был уже у него. "Волнуетесь?" - спрашивает. Весь мой петушиный задор как рукой сняло. "Волнуюсь..." Он говорит: "Кладите на этот край стола свои теоретические кривые, а я на другой край свои экспериментальные. Будем брать по одной и сравнивать". Все сотрудники его лаборатории пришли смотреть, чем кончится наш необычный спор.

- Ну и как, совпали?

- Совпали. Все четыре. Совпали настолько, что он потом сам все мои расчеты проверял, каждую цифру. А я с тех пор научился глубоко верить в правильную теорию...

Наш командный пункт находился в одной из пещер в горе, расположенной километрах в ста пятидесяти от стартовой площадки, с которой должна была взлететь ракета. Установка атомного заряда в ракету, проверка взрывателей, последний осмотр аппаратуры заняли не более часа.

Елена Николаевна велела наладить связь с Землей.

До Земли было так далеко, что радиоволны, излучаемые нашим передатчиком, шли до нее больше двух минут. Странный это был разговор. На Земле люди, переговариваясь по радио, не замечают того, что их разделяет большое расстояние. За вопросом сразу следует ответ. А здесь мы задавали вопрос, и он, уносимый радиоволнами, целых две минуты мчался к Земле, преодолевая расстояние в сорок миллионов километров. Ответ поступал к нам спустя еще две минуты. Так и шла наша беседа - с паузами в четыре минуты после каждого вопроса. Казалось, что на Земле сидит очень медлительный человек, который, прежде чем ответить нам, старательно обдумывает и взвешивает каждое слово.

- Хорошо, что мы только на Венере, а не на Плутоне, - шутил неунывающий Ламель, - а то бы наши вопросы доходили до Земли не за две минуты, а за четыре часа. Еще четыре часа шли бы к нам ответы - в общем восемь часов ожидания. За это время не мудрено и забыть, какой вопрос был задан. Например, наш Виктор спросил бы Челиту: "Ты меня любишь?", а потом сидел бы восемь часов и гадал: "Любит, не любит, любит, не любит..."