Книгоедство - Александр Етоев

Собственно говоря, трещина в отношениях между литературой и властью пролегла еще в двадцатые годы Но тогда казнили больше чужих, а сомневающихся и подсмеивающихся над новым устройством общества в основном журили и миловали. Так продолжалось до второй половины 20-х, а именно – до окончательного воцарения Сталина на кремлевских олимпийских высотах.

Первоочередная задача смерти, задумавшей победить жизнь, – это убить смех. Кто смеется громче и заразительней всех? Дети В 1928-29 годах меч красного государства обрушивается на детскую литературу Газета «Правда» устами Надежды Константиновны Крупской гневно клеймит «чуковщину». Общее собрание родителей Кремлевского детского сада от имени всех советских детей дружно говорит «Нет!» проискам буржуазных вредителей, внедрившихся в детскую литературу. Достается Чуковскому, Маршаку, группе поэтов-обэриутов 14 апреля 1930 года стреляется первый поэт революции Владимир Владимирович Маяковский. В 1931-32 годах проходит политическая кампания против чуждой идеалам социализма поэзии. Начинаются первые аресты. Художница Алиса Ивановна Порет вспоминает об этом времени: «Целая охапка наших друзей – Хармс, Введенский, Андроников, Сафонова, Ермолаева были арестованы». В 1933 году Осип Мандельштам пишет и распространяет свое знаменитое «Мы живем под собою не чуя страны…». В 1934 поэта арестовывают и ссылают Ссылки начала 30-х лишь только генеральная репетиция массовых репрессий конца десятилетия Многие, например Маршак, предчувствуя грядущие казни, отлучают от литературной жизни своих ближайших друзей «Наше изгнание казалось необъяснимым предательством, – пишет работавший в руководимом С. Я Маршаком Детском отделе Госиздата писатель Николай Чуковский. – А между тем в нем не было ровно ничего необъяснимого. Просто Маршак, всегда обладавший острейшим чувством времени, тоже ощущал грань, отделявшую двадцатые годы от тридцатых. Он понимал, что пора чудачеств, эксцентриад, дурашливых домашних шуток, неповторимых дарований прошла. В наступающую новую эпоху его могла только компрометировать связь с нестройной бандой шутников и оригиналов, чей едкий ум был не склонен к почтительности и не признавал никакой иерархии…» Банда шутников и оригиналов – это Евгений Шварц, сам Николай Чуковский, Борис Житков, Ираклий Андроников, Николай Олейников, Даниил Хармс

Трещина поглощает всех Жить становится жутко:

Лев рычит во мраке ночи,Кошка стонет на трубе,Жук-буржуй и жук-рабочийГибнут в классовой борьбе.

Нейтральная полоса затоптана. Либо ты враг, либо ты друг, и третьего быть не может

«У нас есть библия труда, – писал Осип Мандельштам в 1930 году, – но мы ее не ценим Это рассказы Зощенки. Единственного человека, который нам показал трудящегося, мы втоптали в грязь. Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…»

«Самый чепушистый из писателей двадцатых годов, Зощенко, к тридцатым годам стал писать свои повести, полные безысходной тоски, – “Аполлон и Тамара”, “Сирень цветет”, “Возвращенная молодость”, “Записки Синягина” – и кончил весь этот цикл “Голубой книгой”, которая прозвучала как мольба о справедливости, милосердии, чести» Эта очень грустная фраза взята из воспоминаний Николая Корнеевича Чуковского.

Литература – это увеличительное стекло Комедия обыкновенного человека при детальном, пристальном рассмотрении превращается в обыкновенную драму А из множества этих невзрачных и примитивных драм, вызывающих смех и колики в животе у неприхотливых и близоруких зрителей, составляется великое трагедийное полотно под названием «Наша жизнь». В этом суть писателя Зощенко И власти это понимали прекрасно

Германия, 1933 год. В соответствии с «черным списком» книг, подлежащих сожжению, уничтожаются книги Зощенко

Россия, 40-е – середина 50-х Зощенко как писателя практически изымают из литературы «Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?…» – скажет по его поводу Сталин И спускает на писателя свору своих тонкошеих прихвостней во главе с погромщиком Ждановым Потом долго еще всякая литературная шавка, которых в те печальные годы расплодилось как мух в навозе, старалась его облаять. Евгений Шварц писал про таких в своих записных книжках: «…Я ненавижу тех добровольцев, что до сих пор бьют лежачего, утверждая этим свое положение на той ступеньке, куда с грехом, нет, со всеми смертными грехами пополам, удалось им взгромоздиться.»

Писатель после августа 46-го года лишен продуктовой карточки. Издательства, журналы и театры расторгают заключенные ранее договоры и требуют возвращения авансов. Семья распродает вещи. Зощенко зарабатывает на жизнь тем, что ремонтирует обувь в сапожной артели. Изредка перебивается переводами Только в декабре 1956 года, после очень долгого перерыва выходит книга избранных рассказов и повестей писателя Вот такой рукотворный памятник воздвигло советское государство одному из самых читаемых и любимых в народе авторов.

Заключить эту небольшую заметку хочется фразой Осипа Мандельштама, под которой я готов подписаться, не раздумывая ни на одну секунду: «Если бы я поехал в Эривань… Я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенки, и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей…»

И

«Он был попович и классик, Вольтер и Иоанн Златоуст, оригинальнейший поэт в стиле Мюнхенской школы, соединивший немецкий порыв вагнеровского пошиба с немецким безвкусием, тяжеловатостью и глубиной, с эрудицией, блеском петраркизма и чуть-чуть славянской кислогадостью и ваточностью всего этого эллинизма Из индивидуальных черт: известная бестолковость, подозрительность и доверчивость. Было и от итальянского Панталоне, и от светлой личности, но, конечно, замечательное явление».

Имя этого замечательного явления, так парадоксально описанного Михаилом Кузминым в «Дневнике 1934 года» (Спб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998), – Вячеслав Иванович Иванов

Женат В. Иванов был на человеке таком же необыкновенном, как и он сам, – Лидии Дмитриевне Зиновьевой, прибавившей «для затейливости» (по версии М. Кузмина) к своей фамилии довесочек Аннибал Вот как описывает супругу поэта тот же Кузмин на страницах своего «Дневника»:

Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков… Ходила она в каких-то несшитых хитонах разнообразных цветов Для здравого взгляда она представлялась каким-то чудовищем, дикарским мавзолеем В ее комнате стояла урна, крышки от диванов и масса цветных подушек. Там она лежала, курила, читала, пела и писала на мелких бумажках без нумерации бесконечные свои романы и пьесы…

В 1905 году из-за границы возвратившись в Москву, чета Ивановых пробует утвердиться на московском литературном Олимпе. Л. Д. издает роман, В. И. – стихотворный сборник «Прозрачность».

Но – «они не понравились москвичам, москвичи им, и Ивановы перебрались в Петербург» (М. Кузмин, «Дневник 1934 года»)

Вот тогда-то, на Таврической улице, они и устраивают знаменитую Башню, в которой практически концентрируется вся культурная жизнь России того периода Здесь бывают литераторы, художники, политики, просто знаменитые и не очень знаменитые личности.

Ходили также «курсистки, теософки и психопатки. Последних мало, но бывали вроде дамы Бриллиант, которая ходила по великим людям за зародышем. Она хотела иметь солнечного сына от гения Перед визитом она долго обсуждала, чуть ли не с мужем, достаточно ли данное лицо гений и порядочный человек. Так она безуспешно ходила к Андрееву, Брюсову и добрела до Вяч. Ив., но тут Лид. Дм. услышала из соседней комнаты желание странной посетительницы и запустила в нее керосиновой лампой Весь кабинет вонял керосином дня три…» (М. Кузмин, «Дневник 1934 года»)

В 1913 году, после годичного пребывания за границей, Вяч. Иванов поселяется в Москве, с 1920 по 1924 год живет и преподает в Баку, затем получает разрешение на поездку в Рим, где и остается до конца жизни

Вот Измайлов – автор басен,Рассуждений, эпиграмм;Он пищит мне: «Я согласен,Я писатель не для дам!Мой предмет: носы с прыщами;Ходим с музою в трактирВодку пить, есть лук с сельдями…Мир квартальных – вот мой мир»

Так описан поэт Александр Ефимович Измайлов в классической поэме-памфлете «Дом сумасшедших» Александра Воейкова

Измайлов, как и Воейков, сам был остер на язык и не давал спуску литературным недругам, которых у него было немало

Самыми известными сатирами Измайлова считаются его эпиграммы на А. Шишкова, главу тогдашней архаической школы, и на Фаддея Булгарина, притчу во языцех русской литературы пушкинского периода.