На троне в Блабоне - Войцех Жукровский

В этот миг взорвалась разноголосица труб, мерно бил барабан — мелодия траурного марша огласила кладбище. Оркестр провожал умершего, по центральной аллее тянулась погребальная процессия. Блестели медные инструменты, музыканты шествовали, замирая на каждом шагу, словно на последнем.

Гроб несли на плечах, среди провожающих я узнал нескольких сыщиков. Неужели хоронят Директора? Я решился спросить, хоть и рисковал; ну да ладно, если меня кто узнает, скроюсь среди памятников, притаюсь в лабиринте аллеек, здесь меня не схватят.

В конце процессии шел один из тех, что обыскивали меня в последний раз, при упоминании о знакомстве с Директором он приветствовал меня как доброго приятеля.

— Кого хоронят?

— Да один советник получил взятку и дома один-одинешенек сожрал четверть теленка, лишь бы ни с кем не делиться, а телятина, впрочем превкусно приготовленная его женушкой, нафаршировала его так плотно, что выдавила душу вон… Провожаем только до ворот в стене, сегодня усиленный контроль. У тебя сегодня дел много, иди с ними на новое кладбище… Тебя не знают. Тебе проще, — просил он.

В замке скрежетал огромный ключ, заклацала цепь. Склонив головы, первыми вышли те, что несли гроб. За ними провожающие. Бульдог их внимательно пересчитывал. Оркестр задержали у выхода, оркестранты убирали инструменты в дерматиновые футляры. Сделалось совсем тихо.

— Считаешь тут, записываешь, все равно потом одного недосчитаешься.

— А кто задумал бежать? Покажи! Сей же час его за шкирку приволоку.

— Покойник.

Бульдог вздохнул с облегчением, даже криво усмехнулся шутке.

— Ты, зубоскал! — погрозил мне лапой, а я уже спускался по тесному проходу в стене в красный блеск заходящего солнца, словно погружался в разверстую пасть печи.

На пологом склоне разрасталось новое кладбище. Умершие не боялись остаться за стенами города, даже если б наступали враги. Вдали сквозь желтые кусты ракитника бодро мчала свои багряные воды самая большая река в Блаблации — Кошмарка.

От широко разлившихся вод; поросших камышом болотистых лугов несло запахом ила, тухлой рыбы и конской мяты. Я повертелся среди могил. Миновал яму, вокруг которой происходила похоронная церемония, и спустился к реке. Мне стало не по себе среди каменных ваз, огромных глыб, установленных на могилах, — семьи как будто опасались, не восстал бы покойник из мертвых, и для верности придавливали его непосильным бременем. Горожане и здесь кичились своей зажиточностью, соперничали друг с другом похвалами, высеченными на плитах, из кожи вон лезли, лишь бы затмить соседей.

Я спускался по заросшей тропке, земля — черная лента — пружинила под ногами. Вышел к забору, заросшему упругими засеками ежевики. Тяжелые, темно-синие терпкие и сладкие ягоды так и просились в рот, я ловил их прямо губами. Я продирался в глубь колючих зарослей, пока неожиданно не натолкнулся на дыру в заборе. Доски держались на одном гвозде, открывался искусительный лаз, не смог я устоять, перелез и направил свои стопы к берегу Кошмарки.

Вода текла резво. Я расправил плечи, глубоко вздохнул — как хорошо на свободе! Удрал из города, где постоянно меня выслеживали, чтобы выдать акиимам. Какое великое облегчение, какой отдых! И тут мой нос уловил привычный запах догорающего дерева, в лозняке потрескивал огонь и, словно туман, низко стлался дым.

Меня разобрало любопытство; я осторожно ступал, нырял в просветы между ветвями переплетенного ракитника, перелезал через бревна с облупившейся корой, принесенные паводком и засыпанные ржавым песком. Остро и терпко пахли узкие листья, бесшумно осыпавшиеся при легком прикосновении. Вот я и у цели… Подростки сидели на корточках вокруг дымящего костра и палочками доставали из золы печеные картофелины. Перебрасывая картофелину из одной измазанной ладошки в другую и дуя на нее изо всех сил, ломали обугленную кожурку, а белую мякоть солили крупного помола солью из тряпочки. Я глотал слюнки и подползал на четвереньках к пирующим. Бедные горожане, думал я с жалостью, насколько же беднее ваша жизнь, если не знаете этого чудесного горячего запаха, бьющего от разломленной печеной картофелины, если никогда не обжигали себе рот, осторожно кусая хрустящую горечь, потому что нет никакого терпения дождаться, пока остынет.

Я подполз тихо, но они были настороже. Разбежались с криком, как стайка спугнутых воробьев.

— Деру, господа!

— Узелок, ноги в руки! Облава!

— В кусты!

Однако никто за ними не бежал, не преследовал, не угрожал, не пытался задержать. Недоверчиво подходили ближе.

Я устроился на корточках, разгреб золу и уплетал картофелину, обильно посыпанную солью, а дым, гонимый едва заметным ветерком с реки, вуалью обвился вокруг моей шеи. Даже глаза не щипало, ласкался по-кошачьи, вызывая воспоминания детства.

— Не бойтесь! Идите сюда! Я вовсе не хотел прервать ваше пиршество, просто очень уж я люблю печенную в золе картошку, чтобы смотреть со стороны, пока вы лопаете.

Успокоились. Убедил их и мой испачканный рот: я не походил на посланца чистюль, шпиона банщиков. И лапа, которую я им протянул, тоже служила порукой — грязная, обтертая о мокрый песок и сполоснутая в зеленой воде. Они протянули мне свои, не чище.

Мы в согласии вытаскивали последние картофелины, взамен я угостил их сливами. И сумка полегчала. Собрали еще хвороста, огонь выстрелил высоким пламенем.

— Печь картошку запрещено властями. Грязное занятие! — издевались они. — Как можно жить — и не испачкаться?

— Банщиков — в баню! — рявкнул веснушчатый. Нос у него усеян такими кляксами-веснушками, словно чихнул в полную чернильницу.

— Пускай занимаются ваннами, мылом и щеткой. Банщиков — в баню! Достойное для них занятие, ничего унизительного. Это у них все в голове перевернулось… Воображают себя самыми главными!

— Люди ворчали, когда разбазаривались общественные гроши, самое, дескать, время людей чистых рук ввести в королевский совет! А они все поняли дословно! Стали во главе обновления! — насмешничали парнишки.

— Ведь не о чистых руках речь шла — о чистоте сердца, совести! Хоть и плохо лежит, не воруй, не используй свое положение для себя и своей семейки. И ведь никакая стража ничего не убережет, самим надо… Править — это не только нос задирать да всяческими благами себя обеспечить, как думают многие.

— Да так и делают; оглядываются на других, как безнаказанно берут, хватают, выносят, — ворчал высокий парень. — О тех, наверху, даже слова такого грубого — воровство — нельзя сказать. Воруют только маленькие люди, которые внизу, и за это их, чтоб другим неповадно было, наказывают…