Пока горит огонь (сборник) - Ольга Покровская

Олег вспоминал тот день, когда впервые увидел ее. Они встретились с Верой в центре Москвы, на Якиманке. Напротив, по другую сторону Большого Каменного моста, возвышалась серая зловещая громада знаменитого Дома на Набережной. Плавились на солнце сусальные купола храма Христа Спасителя.

Олегу нравился раскинувшийся по обе стороны моста город, с его высотками и древними особнячками с деревянными кружевами под крышами, с извилистыми лентами рек и выгнутыми спинами мостов, с встававшими по правую руку башнями Кремля и бесчисленными машинами, гудевшими за спиной. А под мостом проплывал катер, и на нем шумела свадьба, и веселых молодоженов увлеченно снимал свадебный фотограф – все щелкал и щелкал огромной своей камерой, и ликовало солнце на стеклах длинного объектива…

Он редко бывал в Москве, в основном наездами, и теперь, решившись переехать в этот суматошный, бессонный, жестокий и красивый город, испытывал легкое беспокойство, царапающее где-то внутри ожидание больших событий и перемен. Даже удивительно было, что он, боевой офицер, прошедший три войны – Афганскую и обе чеченские кампании, разменявший пятый десяток, недавно переживший тяжелый развод с женой, не утратил еще способности ощущать это детское предновогоднее ожидание.

Вышел в отставку он совсем недавно – дало о себе знать старое ранение, и его комиссовали по состоянию здоровья. С женой Ириной получилось и вовсе по-дурацки – выяснилось, что после стольких лет разлук, его военных командировок, слез, долгих ожиданий встречи, к совместному ежедневному быту они оказались неспособны. Ирина привыкла к долгим отлучкам мужа, привыкла отвечать за все сама, чувствовать себя верной хранительницей и хозяйкой домашнего очага. Муж, постоянно находящийся дома, за которого не нужно было тревожиться, которого не было необходимости верно ждать, раздражал и беспокоил ее. Для него же семейная спокойная жизнь дома все эти годы была редким праздником, минутами затишья посреди привычной грязи и крови. В общем, после нескольких месяцев тягостного сосуществования, наполненного постоянной мелкой грызней, они с женой поняли, что лучше им разойтись.

Сын, видевший отца неким романтичным героем, редко появлявшимся дома, разумеется, остался с матерью. Сам же Олег, распрощавшись с сослуживцами, подался в Москву, не то чтобы рассчитывая начать жизнь заново – верить в такую возможность было слишком наивно, – просто в поисках выхода из затянувшейся полосы тоски и бессмыслицы. От кого-то из сослуживцев он слышал, что полковник Голубев, бывший его командиром, «батей» – как они его называли в Афганистане, – выйдя в отставку, открыл в Москве частное охранное агентство. Собственно, вырезка из газеты с телефоном этого самого агентства «Витязь» была единственным его достоянием, на которое он возлагал надежды в Москве, этакие пять экю д’Артаньяна.

Конечно, лучше было бы поговорить с полковником Голубевым лично. Олег был почему-то уверен, что тот вспомнит его, узнает в нынешнем немолодом, начавшем уже седеть мужике отчаянного девятнадцатилетнего десантника. Но личного номера хозяина агентства у него не было, а по телефону, указанному в объявлении, ответила девушка и, выслушав Сергея, назначила ему встречу именно здесь, на Большом Каменном мосту.

Ему хорошо запомнился этот ветреный весенний день, ошалевшее солнце, лившееся на головы прохожих с крыш. Сорвавшаяся с головы невесты фата, потанцевав на ветру, обмякла на серой рябой воде. Город, казалось, и сам готов был взлететь, закружить в воздухе и помчаться куда-то, хлопая крыльями.

Он увидел, как у въезда на мост притормозил массивный черный «Гелентваген» и из него вышла высокая девушка в джинсах и темной куртке. Он увидел ее, и внутри что-то дрогнуло. Он привык полагаться на интуицию, никогда не подводившую его, заставлявшую при кажущемся полном спокойствии обстановки падать на землю за секунду до внезапного выстрела, подсказывавшую, кому можно доверять, а кто в опасный момент струсит, предаст, воткнет нож в спину.

И сейчас то самое внутреннее чутье подсказало ему, что эта встреча на мосту станет для него чем-то важным, знаковым, круто переменит всю его жизнь, хотя в тот момент он и пытался списать все на обычный мандраж в чужом городе при неопределенных перспективах на будущее.

Девушка остановилась напротив него, ловя непослушные, взметавшиеся на ветру каштановые волосы. Прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца, он рассмотрел ее лучше. На вид ей было около тридцати, лицо сильное, волевое, упрямое, высокие скулы и – неожиданный на таком твердом открытом лице – капризный нежный рот.

– Здравствуйте, вы – Олег Ильин? – спросила она.

Он утвердительно кивнул, и девушка протянула ему маленькую сильную ладонь:

– Меня зовут Вера, я – менеджер по персоналу агентства «Витязь». Извините, что назначила встречу здесь, но у нас в офисе сейчас ремонт.

Он начал объяснять ей, кто он такой, откуда взялся. Сказал, что хотел бы поступить на работу в агентство, возможно, хозяин «Витязя», полковник Голубев, помнит его по Афганистану. И Вера вдруг улыбнулась – тепло, открыто. Он удивился, как сильно улыбка меняла ее лицо: в глазах заплескался золотистой густой смолой расплавленный янтарь, разгладилась строгая морщинка между бровями.

– Может быть, поедем тогда к нам? – предложила она. – Отец сейчас дома, он будет очень рад встретить старого боевого товарища. – И, заметив его недоумение, пояснила: – Моя фамилия Голубева, я – дочь полковника.

И он вспомнил вдруг маленькую черно-белую фотографию с оторванным уголком, которую его бывший командир носил когда-то в нагрудном кармане. Однажды ему довелось рассмотреть ее – на фотографии была молодая женщина с тяжелой копной темных волос и девчонка с надутыми губами и поразительно живыми любопытными глазами. Значит, это и была Вера…

В первые дни в тюрьме, пока еще действовал заряд адреналина и в нем бушевала сумасшедшая кровная ненависть к тем, кто разом разбил, разрушил его мир, он еще очень хотел жить – чтобы довести до конца начатое, уничтожить, стереть с лица земли их всех.

Сидельцы потихоньку начали недобро коситься на него, в разговоры не особенно вступали. Но он и не искал ни с кем дружбы, жил только ожиданием.

– Эй, урод?! – как-то окликнул его худой зэк Батон с разрисованной кривыми куполами впалой чахоточной грудью. – Ты чё, говорят, маньяк чокнутый? Укокошил четверых ни за что? Отвечай, паскуда!

Батон, пригнувшись и поигрывая заточкой, направился к Олегу, сидевшему в углу камеры на корточках.

– Чё молчишь, вша нарная? Или тебе с человеком разговаривать западло?

– Да пошел ты, – буркнул Олег.

– Ах ты сука! – Батон попытался пырнуть его в живот, но Олег ловко вывернулся, вскочил на ноги и легко перебросил тощего Батона через бедро. Уголовник шваркнулся рожей об каменный пол, взревел, поднялся, утирая кровавую слюну, принялся с истерическим подвывом выкрикивать ругательства.

Сокамерники обступили Олега, прижали к стене. Один ткнул его кулаком под ребра, другой двинул ногой. Он отбивался яростно, отчаянно. Понимал, что, если накинутся все вместе, ему не выжить. Главное – не упасть, тогда зарежут. А он должен жить. Хотя бы для того, чтобы доказать свою правоту, выбраться отсюда…

Загрохотала железная дверь, в камеру влетел отряд конвойных, отогнал нападавших. Олег перевел дыхание, вытер о футболку сбитые в кровь кулаки. Ничего, он еще поживет, поборется. Нельзя допустить, чтобы он глупо погиб в тюремной драке.

Он знал за собой эту жадную, неутолимую жажду жизни. Впервые ощутил ее под обстрелом в Афганистане. Наверное, только тот, кто знает, как близка смерть, может по-настоящему любить жизнь. Тот, кто понимает, как все непрочно, преходяще, тот, кто чувствует всем нутром, всей кожей, что мир бесконечен, а жизнь – конечна. Только тот способен жадно, торопливо глотать каждое мгновение жизни, рвать зубами каждый кусок, зная, что потом ничего этого может больше не быть – ни звенящей пустоты в затишье после атаки, ни пахучего, крошащегося в пальцах куска хлеба, ни дрожащей на стене белой мазанки лиственной тени, ни нежного запаха твоего сына, сопящего в своей постели, ни теплых рук жены.

И тогда, с Верой, его не отпускало это ощущение – надвигающегося мрака, конца, дышащей за каждым углом скорой смерти. Он не понимал – почему, ведь его военное прошлое окончено, впереди долгая мирная жизнь, все спокойно, все хорошо. И все-таки не мог отделаться от этого терзавшего его удушливого ужаса и торопился, рвался скорее объять настоящее, испить до конца, ощутить всей кожей – руками, губами, нёбом.

Теперь ему все ярче припоминались отдельные мгновения той весны – синее, перечеркнутое облаками небо, запах крепкого терпкого чая, который пил у себя в кабинете отставной полковник Голубев, оранжевые искорки в глазах Веры.

Вера привезла его тогда в квартиру, где жила с отцом (мать ее умерла несколько лет назад), – в высокий сталинский дом на Тверской, напротив Центрального телеграфа. Полковник принял его хорошо, приветливо – узнал. Посидели, повспоминали старое, и Алексей Васильевич предложил: