Про что кино? - Елена Колина

Андрей Петрович возвращался с работы все так же поздно, все так же ездили в Комарово на дачу, вот только не поехали, как всегда ездили, в санаторий — Андрей Петрович отказался от путевок. После отмены 6-й статьи Ельцин, провозгласивший отказ от партийных привилегий, несколько раз проехал в метро и по Москве на старом «Москвиче», после чего между секретарями райкомов началось соревнование, кто от чего отказался, кто от черной «Волги», кто от пайков, кто от дачи. Андрей Петрович на этой волне отказался от путевок, но дача, служебная машина, пайки — все осталось. Ольга Алексеевна встречала мужа, помогала снять пальто… пальто-плащ-пиджак, теперь для нее времена года менялись по его одежде, а прежде было «осенний семестр-зимняя сессия-весенний семестр-летняя сессия». И всякий раз, принимая из его рук, думала «у него все осталось, а меня всего лишили»… Кстати о пиджаках. Андрей Петрович сменил вечный черный костюм на брюки и пиджак, и даже в подражание демократам у него появились джинсы. Увидев как-то отца в джинсах и черном пиджаке, Алена сказала: «Пусик, ты как кентавр, снизу демократ, сверху обкомовский дядя».

Ольга Алексеевна пыталась объяснить мужу, как несправедливо с ней обошлись. В последний год, перед тем как уволиться, она ведь рассказывала студентам обо всем, что теперь можно было рассказать: как Сталин уничтожил старых ленинцев, о знаменитом письме Ленина о грубости Сталина, о миллионах по воле Сталина погибших от голода на Украине, о чистках тридцатых годов… В ее семье есть репрессированные, она всегда ненавидела Сталина, когда еще было нельзя ненавидеть.

— …Но я против преувеличений! Да, кое-что было неправильно, например диссиденты в психбольницах, я против того, что все было плохо!

— …Почему ты не понимаешь?.. Если диссиденты придут к власти, то станет еще хуже! Они говорят, что наказывали инакомыслие, но неужели ты не видишь, демократы — это новая диктатура, если ты не с ними, значит, против них, реакционер, и тебя из жизни вон… Это новая диктатура. Почему ты не понимаешь?!

Андрей Петрович не пускался в политические споры, лишь иногда отвечал что-то устало, как будто подыгрывал ребенку.

— …Тем большую важность приобретает сейчас мой предмет — история партии как часть истории страны.

— Олюшонок, ты ведь сама ушла… И что ты все об одном да об одном.

Однажды ночью Ольга Алексеевна вдруг поняла, как он должен поступить. Он должен уйти. Да-да, уйти с должности первого секретаря райкома. Не должен служить Горбачеву, который взял и походя отменил ее жизнь.

Конечно, Ольга Алексеевна понимала — Андрей Петрович не собирается сходить с лыжни вместе с ней. Все перестроечные годы он с медвежьим упорством пытался усидеть на своем месте, что же касается его политических взглядов — их просто не было. Он поддерживал новый курс партии на перестройку, поддержал решение об отмене шестой статьи, еще немного — и он поддержит решение партии самораспуститься!

Было так, как бывает с каждой странной, неожиданной, невозможной мыслью: впервые подумав, удивилась, как это могло прийти в голову, затем невозможность стыдливо обкатывалась, и вдруг показалось — возможно. Ну, а потом — только так и возможно. Если она дороже ему, чем власть, если… если он ее любит… Она в ночных своих мыслях так и говорила: «Если он меня любит, значит — уйдет».

И спустя пару месяцев после того, как принесла домой трудовую книжку, Ольга Алексеевна сказала:

— Ты должен уйти с работы.

Андрей Петрович искренне, без подвоха поинтересовался, не больна ли она, и объяснил, осторожно и обтекаемо, как больной: нужно поддержать партию в такое трудное время, тех, кто Горбачева не поддержал, сняли…

— Нужно поддержать партию, иначе снимут… Ты как Рабинович, не ожидала от тебя… — отозвалась Ольга Алексеевна с несвойственным ей прежде ехидством. На удивленное «Какой еще Рабинович?» рассказала старый анекдот: — Отвечая на вопрос анкеты, колебались ли вы в проведении линии партии, Рабинович написал «колебался вместе с линией». — И машинально добавила: — Кстати, понятие генеральной линии партии ввел Бухарин на Четырнадцатой партконференции двадцать девятого апреля тысяча девятьсот двадцать пятого года. Если останешься, значит, ты меня предал.

— Олюшонок, — удивленно сказал Андрей Петрович.

— Ты мой муж и должен защищать меня и наши принципы. А если нет, это предательство.

— Да у тебя, матушка, климакс… Климакс-то твои принципы присаливает, подперчивает.

Ольга Алексеевна отшатнулась, как будто он ее ударил, неестественным голосом пробормотала «Андрюшонок, ты о чем, какой климакс?..» и, словно в подтверждение его правоты, пошла красными пятнами.

Вечер покатился дальше, как будто не было этого разговора, ни пафосного «предательства», ни грубоватого «климакса», и спать легли как обычно. А проснулся Андрей Петрович в одиночестве.

В тот же день Ольга Алексеевна переселила мужа из спальни в кабинет. И без объяснений, объявлений, слез и всяческих «как ты мог», всегда имеющих своей тайной целью примирение, прекратила с ним отношения. Не встречала, не разговаривала, не спала с ним в одной постели. Ольга Алексеевна читала в романах, преимущественно иностранных, как одно слово решает, как рушит одно мгновение, находила это надуманным, а уж в жизни оценивала такие вещи однозначно насмешливым «это все книжное». Она и теперь сказала бы то же самое. Не в слове, не в мгновение было дело — она, как мышка, металась, пытаясь найти выход, а он ее предал.

Единственным, что осталось Андрею Петровичу от привычной семейной жизни, была «наваренная кастрюля». Борщ сменял тушеное мясо, и только по этой смене — борщ, мясо с картошкой, с капустой, с рисом, с гречневой кашей — Андрей Петрович ощущал еле слышный пульс своей семейной жизни, прежде такой счастливой. Он не сделал ни одной попытки попросить прощения, объясниться, не обдумывал, что же так непоправимо ее обидело. Настолько не было между ними принято ссориться-мириться, иметь отношения, что он вообще не думал в таких категориях, — просто, следуя ее указаниям, соблюдал новые правила. Спроси его кто-нибудь, что происходит между ним и его женой, — в действительности осмелиться на такое не решилась даже Алена, — он ответил бы, мрачно насупившись, «так, значит, так», что на самом деле лучше всего передавало его растерянность и недоумение.

Спустя несколько месяцев молчаливого соседства Ольга Алексеевна заметила, что с Андреем Петровичем что-то происходит: он был то мрачен, то возбужден, подолгу разговаривал по телефону, запершись в кабинете, похудел-помолодел, какая-то в нем отчаянная решимость проглядывала. Так бывало с ним несколько раз в жизни: перед их свадьбой, и когда девочки родились, и когда ему предлагали новую должность, — возбуждение перед тем, как броситься в новую жизнь. Ольга Алексеевна, конечно, догадалась, что у него кто-то есть. Молодая, моложе ее. Разве бывают пятидесятилетние любовницы?.. Конечно, она молодая, без морщин. Столько раз читала, в кино видела, могла представить, как это больно. Наверное, самое ее сильное чувство было удивление, как это больно.

…Ольга Алексеевна заглянула в гостиную — Андрей Петрович стоял у телевизора в неподвижной позе со странно скрещенными на груди руками, тяжелый затылок, плотная красная шея, вечное ее беспокойство, что с ним случится инсульт, — и они несколько мгновений вдвоем смотрели на танцующих лебедей. Затем Смирнов развернулся, вышел из гостиной и против всех правил направился в спальню, Ольга Алексеевна следовала за ним, как страж, готовая защищать свою территорию, — молча вошли в спальню, молча легли рядом, молча обнялись. Она гладила его по голове, как ребенка, переливая в него свое тепло, пальцы на секунду замерли, ощутив на лысом затылке незнакомую неровность, затем снова принялись гладить, настойчиво разглаживая, заново узнавая. Они так и не произнесли ни слова, но Ольга Алексеевна поняла — у него есть тайна, не женщина, женщины никакой нет и не было, а тайна есть… Лежали, обнявшись, молча, соединились, нежно, как никогда, впервые за долгую жизнь не играя в привычную игру — он наступает, она уступает. Когда все закончилось, он не отодвинулся, остался в ней, и тогда она заплакала, и он заплакал.

…Уходя из дома, Андрей Петрович сказал:

— Ты не волнуйся. Я как все. Если победят путчисты, меня в момент снимут, как всех, кто проводил линию Горбачева. Если победят демократы… Есть информация, что тогда партию распустят. Тогда коммунистам и кагэбэшникам запретят работать на должностях.

— …Получается, тебя так и так снимут?.. Ну и хорошо, ну и снимут, ну и будем на даче жить… купим дачу и будем жить… Ах, нет, не купим, деньги-то на книжке пропали, денег-то у нас нет, — по-старушечьи забормотала Ольга Алексеевна.