Лена и ее любовь - Юдит Куккарт

Из автомата новый монетный дождь, и повозка давно покинула круговой перекресток. Человек в домашних тапочках входит в бар с открытой коробкой, в ней яйца, несколько десятков, две штуки протягивает официантке за стойку, целует ручку. Девчушки вскочили, бегут к следующему автобусу. Так ничего и не заказали за столиком с кружевной скатеркой. Девочки постарше на них и внимания не обратили, угощают друг друга сигареткой. Дальман допивает последний глоток пива, а на том повороте, за которым исчезла гужевая повозка, стоит священник в сутане у статуи Девы Марии при дороге. Идут к нему, пока он поправляет букетик искусственных орхидей. Черные ботинки в пыли.

— Смотри-ка, наш Рихард! — говорит Дальман.

— Где же вы были все это время?

— Пили, — ничуть не смутившись, отвечает Дальман, а Лене кажется, будто и вправду она отсутствовала очень долго.

Людвиг поцеловал ее, укрывшись от ветра за пятью контейнерами для стекла. И она ответила поцелуем, и — провались все другие женщины. Ветрено. Сказала, что в бурю всегда чувствует себя счастливой. Направились от центра к замку на воде, пересекли новый торговый комплекс, где и стройматериалы, и аттракционы, и супермаркет, и фитнес. Под ветром тележки у супермаркета рвались со своих цепочек.

Шли по мостику к замку. Давно уже не деревянные тут перила. Между шпалами внизу кусты и береза, должно быть, старше самой Лены. Встала перед Людвигом, загородила ему дорогу.

— Что такое?

— Дуй, ветер, мне в лицо, дуй!

— Красивые слова, — похвалил Людвиг. — Сама придумала? — и поцеловал в носик.

Позади замка протоптанная тропинка к футбольному полю, усилился дождь, и Людвиг сказал, что раньше тренировался тут дважды в неделю, а играл с утра каждое воскресенье.

— Каждое воскресенье?

— Да, чтобы не ходить в церковь.

По хлюпающему от воды полю бегали две команды. Счет «пять — шесть», и судья, скрестив руки на животе, стоит у двери в раздевалку. Свистнул, но никто не обратил внимания. Женщина с мелкими черными кудряшками натянула капюшон мальчику, держа его за руку, и кривые ее ноги заторопились назад, в клубное кафе, где уродливые светильники на потолке освещали пустые столы. Мальчик пытался сопротивляться.

— Кто с кем? — спросила Лена. — «Чибо» против «Эдушо»[12]?

— Почему?

— А ты на форму посмотри.

— По-моему, это «Роте-Эрде 06» и «Эннепеталь», — пригляделся Людвиг.

В это время вратарь пытался укрепить в мокрой земле штангу ворот. Людвиг, повернувшись спиной к ветру и к Лене, прикуривал сигарету, закрывая огонь ладонью. Вратарь установил и вторую штангу. Лена заметила, какой он красивый. Отлично бы мог рекламировать трусы или одеколон для бритья. На темно-синем свитере с капюшоном белыми буквами надпись, но какая — не разглядеть. Волосы торчат как щетина. Вот точно он из тех, кто утром перед зеркалом мажет их гелем, направляя во все стороны, да приговаривает про себя: вот я какой злой, вот я какой злой! Я по правде очень злой! — и минута в минуту по часам уходит на работу.

Людвиг повернулся к ней, сигарета под тем самым углом, какой Лена находит особенно волнующим. Укусила его в подбородок и тут же сама застыдилась. Под ноги им ветром принесло лиловую ленточку от елочных игрушек. Людвиг обмотал ею палец, да так и оставил, пока они не распрощались на Рыночной площади.

В своей комнате с эркером она долго стояла у окна и смотрела вниз, в долину. Медные церковные башни, позеленевшие с годами до цвета мяты, и окна домов мало-помалу загораются огоньками. В водосточном желобе остатки грязного снега. Тут-то она и решила навеки остаться с Людвигом и немедленно сообщить ему об этом. Но звонить не стала. Людвига, она теперь поняла, ей всегда не хватало. Как подлинной ярости или подлинного самоотвержения, как неосторожности и благоразумия, как непритязательности и безрассудства, как доверия, радости и плача. Но звонить ему она не стала. Его отсутствие привычно. Его присутствие — нет. И она все смотрела и смотрела на улицу, а тут-то внизу, в прихожей, и зазвонил телефон.

— Это — я, — сказала Мартина. — А что у вас с Новым годом? У меня вечеринка. И вы приходите, оба.

Все внимание Дальмана приковано к жирной мухе, и как она ползет вверх по ветровому стеклу. Слушает он поэтому невнимательно.

— Однажды я так влюбилась, что просто играть не могла, — рассказывает Лена. — Режиссеру пришлось на сцене поставить качели, а то я на каждом шагу забывала текст! А роль — главная, почти весь текст — мой.

— Кыш, кыш, — он все приговаривает, а потом, наконец, открывает боковое окно и пытается изгнать муху круглой картонной подставочкой для пива. Но муха слишком жирна, чтобы испугаться какого-то Дальмана. На круглой картонке записан телефонный номер. Дальман смотрит на Лену, потом на цифры, потом опять на Лену, теперь уже с осуждением. По просьбе Дальмана они едут через Лодзь, но без остановки. Тоже по просьбе Дальмана.

— И что же дальше? — интересуется священник.

— Качалась на качелях и вспомнила текст, а про любовь забыла.

— Гадость какая! — восклицает вдруг Дальман. — Стоп, стоп немедленно!

Он случайно поймал муху и расчленил на две половинки. Желтые внутренности. Одна лапка шевелится.

— Стоп! — кричит Дальман. — Кому это теперь убирать?

В районе Кройцберг берлинская квартира. Пока Людвиг пытался справиться со всеми тремя замками, пока свет в подъезде выключался поминутно и запах угля смешивался с запахом старой кожаной обуви, она смотрела ему в спину и старалась догадаться, что он там делает. Спокойно, не тратя сил, экономя мысли.

— Поехали в Берлин на Новый год. У меня ключ от пустой квартиры. Прошу тебя, давай поедем, — уговаривала она его. А про Мартину и слова не сказала.

Квартира принадлежала одной знакомой по театру. В Берлине Лена училась в театральном училище. Потом редко там бывала, а уж с тех пор, как снесли стену, всего-то раза два или три.

В квартире три детских, хотя ребенок только один. В самой маленькой комнате большая кровать для взрослых, но и здесь лицом к стене куклы, куклы. На ночь Лена и Людвиг улеглись в кровать, как чайная ложка легко укладывается в ложку столовую. Как заснули, так и проснулись, будто кровать слишком мала для перемены позы. Снизу позвонил мусорщик, прорываясь к помойным бакам в закрытый дворик. Последнее утро года, столетия, тысячелетия. Оба казались себе слишком старыми в сравнении с тем, что несет в себе наступающее тысячелетие, и все-таки слишком молодыми, чтобы отказаться от участия. Обоим помнилась молочная окраска шестидесятых. Или ей точнее? Неосознанные, наверное, воспоминания. Но и неосознанное, она знала, обладает собственной волей. Проснулась давно. На подоконнике засохший цветок, называется «рождественская звезда». Людвиг открыл глаза, и она встрепенулась на подушке так, будто испугалась шороха его ресниц. Глянула в синеву глаз, какую не унаследуешь ни от ангелов, ни от людей, только от баночки с акварельной краской.

— Я люблю тебя, — так и сказала.

Людвиг приподнялся, закурил сигарету, стал выпускать дым, погладил Лену по плечу. И опять ей подумалось, что курить он в жизни не бросит.

— Знаешь, что мне пришло в голову, когда я только-только стал священником? — Людвиг зарылся лицом в ее волосы. — Я представил себе, как однажды обвенчаю тебя с другим.

Куклы продолжали разглядывать стену.

Вечером они перетащили телевизор на кухню. В программе «Ужин на одну персону»[13]. Как и каждый год. Невидимая публика закатывается хохотом после каждой фразы. Как и каждый год. Дворецкий наконец-то не спотыкается о голову тигра. Как и каждый год. И кто там смеется, и кто там играет — все они давным-давно умерли. Как и каждый год, Лена и Людвиг посмеялись, а ближе к полуночи отправились на Вайдендамский мост.

Целовались среди других парочек, продолжавших целоваться, когда одно тысячелетие сменялось другим. У остальных поцелуи не были такими долгими.

— Загадай желание, Лена.

— Лучше не надо.

— Почему?

— Когда я в прошлый раз загадывала желание, ужас что произошло.

Года два назад она с одним человеком, с мужчиной, стояла на вокзале днем в воскресенье. И была уверена тогда, что этого мужчину любит. «Не уезжай», — сказала. «Надо», — ответил он. А она: «То время, когда мы не вместе, навеки останется временем, когда мы не были вместе». Цитата из последнего спектакля, но говорила она искренне. «Я должен», — настаивал он. А она показала на пешеходный мостик над путями, где составы обычно сбавляли скорость, подъезжая к перрону. Они ждали последний поезд, на котором он мог уехать сегодня. В тот день — никаких других поездов, а для нее это означало: еще одна ночь. Вот тут-то она и произнесла: «Я себе желаю, чтобы кто-нибудь бросился к тебе под колеса». Тут на табло появился номер следующего поезда. «Интер-Сити-Экспресс», направление — Франкфурт. Наклонился, поцеловал, а через его плечо она увидела, как кто-то с сигаретой повис на перилах мостика.