Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

— Откройте скорее дверь, я хочу посмотреть, как она будет проходить! — потребовала Норина.

Виктория широко распахнула дверь в коридор. Тогда в соседней комнате отчетливо послышался шум. А вскоре показалась и сама г-жа Шарлотта, которая качалась, словно пьяная, хотя ее поддерживали под руки, вернее, почти несли две женщины. Ее красивые нежные глаза померкли, от очаровательной добродушной улыбки не осталось и следа: вся прелесть этой женщины исчезла под бременем чудовищных страданий. Однако, заметив открытую дверь, она пожелала остановиться и слабым голосом подозвала Розину, даже попыталась улыбнуться ей.

— Подойдите, дитя мое, мне хочется вас поцеловать… Увы, сил у меня не так много, но постараюсь продержаться до конца… Прощайте, дитя мое, и вы, девушки, тоже прощайте… Желаю вам лучшей участи, чем моя.

Ее вновь подхватили под руки и увели.

— А знаете, Шарлотта родила мальчика, сказала Виктория. — У нее никогда не было детей, и ей давно хотелось ребенка. Только мальчик умер через два часа после рождения, — наверное, потому, что мать так настрадалась.

— Это для нее большое счастье, — заключила Норина.

— Безусловно, — с невинным видом вежливо поддакнула Розина. — Дети в подобных обстоятельствах никому не могут доставить радости.

Матье слушал их и не мог опомниться. Перед глазами у него стояло чудовищное видение, забыть которое он был не в силах; только что мимо проследовала безвестная, несчастная мученица, истерзанная родами, ставшими для нее трагедией, преступлением, страшной тайной. Он подумал о трех других, об иностранке Эми, безжалостно вышвырнувшей свое дитя на чужую землю; о Виктории, этой отупевшей от вечных несчастий рабыне, ставшей легкой добычей для первого встречного; завтра она родит ребенка, потом еще и еще; о Розине, добровольной кровосмесительнице, нежной, воспитанной, которая с невинной улыбкой носит под сердцем чудище, подлежащее уничтожению ради того, чтобы родившая его могла стать почтенной супругой, пусть и согрешившей до брака. В какую преисподнюю, в какую пучину ужаса, несправедливости и страданий он погрузился! А ведь этот родильный дом считается самым опрятным и самым приличным во всем квартале! И действительно: для жертв подобных общественных гнусностей необходим тайный приют, где несчастные беременные женщины могут укрыться. Это — всего лишь отдушина, некая, терпимая обществом, льгота, при помощи которой можно бороться с выкидышами и детоубийством. Священное материнство находит себе прибежище в этой грязи, и здесь, в этой клоаке, совершается высшее таинство жизни. Люди обязаны окружить его преклонением, а они свели его к позорному деянию, скрытому в стенах этого подозрительного дома, где мать унижена, опозорена, изгнана за пределы общества, а ребенок проклят, ненавидим, отринут. Извечный поток семени, струящийся по артериям вселенной, извечное начало всего сущего, коим набухает чрево жен, подобно чреву самой прародительницы-земли в весеннюю пору, дает всходы, но уже заранее опозорена, обесчещена, унижена великая жатва будущего. Матье почудились толпы несчастных, и он преисполнился несказанной жалостью ко всем этим бесприютным, безвестным женщинам, к тем, которых нищета выбросила прямо на улицу, к тем, что вынуждены таиться, ощущать себя виновными, скрываться под вымышленным именем, ко всем одинаково приниженным стыдом и позором, тайно разрешающимся от бремени и обрекающим свое дитя на те же неисчислимые страдания, которые претерпела сама мать. И хотя тоска сжимала сердце Матье, он умилился при мысли, что и такая жизнь — все равно жизнь, ибо в бескрайнем лесу человечества дорог каждый молодой побег! Разве не вырастают иногда самые крепкие дубы, вопреки всем препятствиям, на каменистой, покрытой колючками почве?

Когда Норина вновь очутилась наедине с Матье, она стала умолять его поговорить с г-жой Бурдье: пусть он похлопочет, чтобы ей разрешили пить черный кофе после второго завтрака. Ведь теперь, когда у нее есть карманные деньги, она вполне может оплатить такую прихоть. Наконец она простилась с Матье и попросила его подождать в приемной, пока она оденется.

Спустившись вниз, Матье ошибся дверью и попал в столовую — довольно большую комнату, с длинным столом посередине, куда из кухни проникал тяжелый запах грязной посудной мойки. В приемной, обставленной мебелью красного дерева, обитой выцветшим репсом, он увидел болтавших друг с другом женщин, которые сообщили ему, что г-жа Бурдье занята. Усевшись в кресло, Матье вытащил газету и собрался было читать, но, заинтересовавшись разговором женщин, стал прислушиваться. Одна, несомненно, пансионерка этого дома, была уже на сносях и, судя по страдальчески изможденному лицу в желтых пятнах, тяжело переносила свое положение. А другая, тоже близкая к разрешению от бремени, пришла, по-видимому, договориться с акушеркой о приеме ее на пансион с завтрашнего дня. Вот она и расспрашивала первую, желая узнать, хорошо ли здесь, как кормят, как ухаживают.

— О, тут совсем неплохо, в особенности если у вас есть деньги, — не торопясь объясняла несчастная страдалица. — Я — другое дело, меня поместило сюда благотворительное общество, и то мне здесь во сто раз лучше, чем дома, только я ужасно тревожусь о своих малышах, ведь они брошены без присмотра. Я уже говорила вам, что у меня трое ребятишек, и один бог знает, как-то они там: на мужа я не очень рассчитываю. Каждый раз, когда я рожаю, повторяется одно и то же: он бросает работу, пьет, за бабами бегает, так что я не уверена, застану ли его дома, вернувшись. Вот и выходит, что мои детки все равно как на улице оставлены. Сами понимаете, не могу я не терзаться при мысли, что у меня здесь все есть — и пища и тепло, а мои бедные крошки сидят в холоде без хлеба… Да, повезло нам — родим на свет божий еще одного, чтобы нам всем еще хуже стало!

— Конечно, конечно, — бормотала другая, рассеянно слушавшая слова собеседницы и, видимо, целиком поглощенная собственными мыслями. — У меня муж чиновник. Я сюда пришла, чтобы избежать всей этой кутерьмы дома, уж очень у нас тесная и неудобная квартира. У меня двухлетняя дочка. Я отдала ее на воспитание одной нашей родственнице. Придется теперь взять ее домой, а туда отдать новорожденного. Сколько денег уйдет, бог ты мой!..

Но тут появилась какая-то дама под вуалью, одетая во все черное. Служанка ввела ее в приемную и попросила подождать. Матье, сидевший спиной к вошедшей, хотел было подняться, но, случайно взглянув в зеркало, узнал г-жу Моранж. В первое мгновение он решил, что обознался, введенный в заблуждение черным туалетом и густой вуалью, но, убедившись, что это действительно она, уселся поглубже в кресло и сделал вид, что поглощен чтением газеты. Очевидно, Валери его не заметила, а он, искоса поглядывая в зеркало, старался не упустить ни одного ее движения.

— Пусть здесь и дороже берут, — продолжала жена чиновника, — я все равно решилась прийти сюда, лишь бы не попасть в лапы той акушерки, которая принимала мою дочку. Чего только я там не насмотрелась! Вот уж где действительно гнусно!

— Кто же это такая? — спросила ее собеседница.

— Да так, одна грязная сволочь, которой место на каторге! Вы только представьте себе настоящий вертеп, дом сырой, как колодец, комнаты омерзительные, взглянешь на кровать — прямо тошно становится, а уж об уходе, пище и говорить не охота. Ни в одном разбойничьем притоне, наверное, не совершается столько преступлений, сколько там. И куда только смотрит полиция! Девицы, завсегдатаи этой трущобы, такого мне порассказали, клялись, что, отправляясь туда, они наверняка знают, что разрешатся мертвым ребенком. Мертворожденные — специальность этого заведения. Деньги там положено уплачивать вперед. Кроме того, эта прощелыга-акушерка не отказывается и от искусственных выкидышей. Пока я там была, она по меньшей мере трех дам освободила с помощью обыкновенной вязальной спицы.

Матье, следивший в зеркало за Валери, заметил, что при последних словах чиновницы она насторожилась. Она даже головы не повернула в сторону говорившей, но и сквозь вуалетку было видно, как лихорадочно загорелись ее прекрасные глаза.

— Здесь совсем иное дело, — заметила работница, — уж кто-кто, а госпожа Бурдье никогда не пойдет на такие штучки.

Вторая понизила голос.

— А мне передавали, что и она рискнула ради одной графини, которая к ней кого-то привезла. Говорят, что случилось это совсем недавно.

— Ну, когда дело касается богачей, тут уж все возможно. Для них закон не писан… И все же этот дом — вполне приличное заведение.

Помолчав немного, работница без всякого перехода заговорила снова:

— Если бы еще я могла работать до последнего дня! Но на этот раз меня так выворачивало, что вот уже две недели, как я вынуждена была прекратить работу! А ведь мне никак не пристало изображать неженку! Обязательно удеру отсюда, пусть хоть и не совсем оправлюсь; лишь бы на ногах держаться. Детвора меня ждет… Вот послушала вас и пожалела, что не пошла к той гнусной бабе, о которой вы рассказали. Она меня освободила бы! Где она живет?