Путешествие на край ночи - Луи Селин

Я всегда боялся опустошения, отсутствия серьезной причины для того, чтобы продолжать существовать. В настоящий момент я находился перед несомненным фактом моего собственного небытия. В этом окружении, слишком отличном от того, в котором сложились мои мелкие привычки, я немедленно растворился. Я просто чувствовал, что перестаю существовать. Таким образом я открыл, что, как только со мной перестали говорить о привычных вещах, ничто уже не мешало мне погрузиться в неотразимую скуку, в какую-то сладковатую, ужасающую душевную катастрофу. Отвратительно.

Накануне полного безденежья я все еще продолжал скучать так глубоко, что никак не мог принять какое бы то ни было решение. По натуре своей мы так легкомысленны, что только развлечения могут на самом деле помешать нам умереть. Что касается меня, то я цеплялся за кинематограф с отчаянной страстью.

Выходя из бредовых сумерек моей гостиницы, я продолжал ходить по городу. Я бродил по улочкам около реки, еще по другим улочкам. Измерения их становились вполне нормальными, то есть с тротуара, на котором я находился, можно было бы разбить все стекла здания напротив.

Кухонный чад висел над этими кварталами, магазины ничего не выставляли: так много там крали. Все это мне напоминало окрестности моего госпиталя в Вильжюиве, даже кривоногие дети на тротуарах и шарманки. Я бы охотно остался здесь, но бедняки тоже не могли меня накормить, а все время видеть их чрезмерную нужду — пугало меня. И потому в конце концов я опять угодил в верхний город. «Подлец, — говорил я себе тогда. — Истинно говорю, нет в тебе добродетели». Приходится мириться с тем, что с каждым днем узнаешь себя немного лучше, раз не хватает энергии покончить раз навсегда с хныканьем.

Я даже не решался проверить, сколько у меня оставалось денег. «Только бы Лола не была как раз сейчас в отъезде… — думал я. — И потом, захочет ли она меня принять? Сколько я у нее спрошу для начала, пятьдесят или сто долларов?» Я колебался, я чувствовал, что наберусь храбрости, только если еще раз хорошенько высплюсь и поем. А потом, если это первое предприятие удастся, я сейчас же пущусь на поиски Робинзона, то есть сейчас же, как только ко мне вернутся силы. Робинзон был настоящим человеком, не то что я! Человеком решительным, смелым. Уж он давно, небось, знает все ходы и выходы в Америке! Может быть, он знал также, каким образом приобретаются энергия и спокойствие, которых мне так не хватало…

Когда у меня в кармане осталось только три доллара, я выложил их на ладонь и смотрел, как они играют при свете реклам на Тайм-сквер, удивительной маленькой площади, где реклама брызжет над толпою, занятой выбором кинематографа. Я подыскал себе дешевый ресторан и зашел в одну из тех рационализированных столовых, где количество прислуги минимально, а пищевой ритуал упрощен до точной меры естественной потребности.

У входа вам дается поднос, и вы становитесь в очередь. Ожидание. Соседки, очень приятные кандидатки на обед, молчат…

«Странное должно быть чувство, — думал я, — когда можно себе позволить подойти к одной из этих барышень с точеным и кокетливым носиком. Мадемуазель, — можно было бы ей сказать, — я богат, очень богат… Скажите мне, что могло бы доставить вам удовольствие…»

Тогда все сейчас же становилось просто, божественно просто, все, что было еще так сложно за минуту до этого. Все преображается, и чудовищно враждебный мир сейчас же клубком сворачивается у ваших ног, послушный и бархатистый. Может быть, тогда же теряешь изнуряющую привычку мечтать об удачниках, раз у самого то же самое в руках. Жизнь людей неимущих — лишь сплошной отказ во всем, а хорошенько познать и отказаться можно только от того, что имеешь. Что касается меня, то я столько перепробовал, столько сменил мечтаний, что у меня в сознании дул сквозняк: до того оно все потрескалось и расстроилось самым отвратительным образом.

Пока что я не смел завести с молодыми девушками самый безобидный разговор. Я послушно и тихо держал поднос. Когда пришла моя очередь, я подошел к фаянсовым чашкам, наполненным колбасами и горохом, и взял все то, что мне выдали. Столовая была так опрятна, что я чувствовал себя на мозаике пола, как муха на молоке.

Подавальщицы, вроде больничных сиделок, стояли за макаронами, рисом, компотом. У каждой была своя специальность. Я взял то, что раздавали самые милые. К сожалению, они не улыбались посетителям. Получив свою порцию, надо было идти садиться. Держа перед собой поднос, продвигаешься маленькими шажками, как по операционной зале.

Но если посетителей заливали таким ярким светом, если нас на минуту вырвали из обычной тьмы, свойственной нашему положению, то это входило в заранее обдуманный план. У владельца были свои соображения.

Мне никак не удавалось спрятать ноги под столиком, который достался мне, они вылезали со всех сторон. Мне бы очень хотелось деть их куда-нибудь, оттого что по другую сторону окна стояли и смотрели на нас люди, которых мы только что покинули на улице. Они стояли в очереди и ждали, когда мы кончим жрать, чтобы занять наши места. Именно для того, чтобы у них разыгрался аппетит, нас так хорошо и выгодно освещали, мы служили живой рекламой. На клубнике моего пирожного играли такие световые блики, что я не решался проглотить его.

От американской коммерции некуда податься.

Сквозь ослепительный блеск этих огней и мое смущение я все-таки заметил, что мимо меня бегает взад и вперед хорошенькая подавальщица. Я решил не пропустить ни одного из ее очаровательных движений.

Когда она подошла ко мне, я начал делать ей знаки, как будто я ее узнаю. Она посмотрела на меня без всякого удовольствия, как на зверя, но все-таки с некоторым любопытством. «Вот первая американка, — подумал я, — которой пришлось обратить на меня внимание».

Докончив мое лучезарное пирожное, я должен был уступить место другому. Тогда, немного спотыкаясь, вместо того, чтобы пойти по прямой дороге, которая вела к выходу, я расхрабрился и, не обращая внимания на человека у кассы, который ждал нас всех с нашими монетами, направился в сторону белокурой девы.

Все двадцать пять подавальщиц на своих постах за дымящейся едой одновременно сделали мне знак, что я ошибаюсь, что я заблудился. Я заметил сильное движение среди людей, стоящих в хвосте по другую сторону окна, и те, которые должны были сесть за мой столик, остановились в нерешительности. Я нарушил порядок вещей.

Все вокруг громко удивлялись. «Верно, опять какой-нибудь иностранец!» — говорили они.

Хороша ли, плоха ли, но у меня была своя идея: я не хотел лишиться красотки, которая мне подавала. Она посмотрела на меня, тем хуже для нее. Мне надоело быть одному. Довольно мечтать: симпатии! близости!

— Мадемуазель, вы меня мало знаете, но я вас уже люблю. Хотите выйти за меня замуж?..

Вот что сказал я ей, вполне прилично. Ответа ее я так и не услышал, потому что гигантский страж, тоже весь в белом, появился как раз в этот момент и выбросил меня на улицу, точно, просто, без ругательства, без грубости, выбросил в ночь, как собаку, которая нагадила.

Все произошло по всем правилам, мне нечего было возразить.

Я пошел по направлению к «Laugh Calvin».

В моей комнате все те же грохот и гром вдребезги разбивали эхо; ураганом издалека неслось на нас метро, унося с собой при каждом новом шквале акведуки и с ними целый город, а совсем снизу подымались бессвязные механические призывы и потом — мягкий рокот толпы в движении, колеблющейся, всегда скучной, всегда продолжающей свой путь, и снова колеблющейся, снова возвращающейся. Вся эта большая человеческая каша города.

Оттуда, где я был, сверху, можно было кричать им что угодно. Я пробовал. Они все были мне противны. У меня не хватало смелости сказать им это днем в лицо, но там, где я находился, я ничем не рисковал, и я крикнул им: «На помощь! На помощь!» Только чтобы посмотреть, какое это на них произведет впечатление. Никакого! И ночью, и днем люди толкают перед собой жизнь, как тачку. Жизнь заслоняет от людей все. В своем обычном шуме они ничего не слышат. Плевать им! И чем больше город и чем он выше, тем более им наплевать. Я вам говорю: я пробовал. Не стоит!

Исключительно из-за денег, из-за острой необходимости в них я стал разыскивать Лолу. Не будь этой жалкой необходимости, я бы предоставил ей стареть и перестать существовать, не поинтересовавшись этой стервой. В общем, она поступила со мной — когда я вспоминал прошлое, это не оставляло сомнений — с довольно отвратительной бесцеремонностью.

С большими трудностями я разыскал ее на двадцать третьем этаже 77-й улицы. Совершенно поразительно, до чего люди, у которых вы собираетесь просить помощи, вам противны. У нее в квартире было богато, и именно в том роде, в котором я ожидал.

Я заблаговременно начинил себя большими дозами кинематографа и морально чувствовал более или менее в порядке, кое-как выбравшись из того состояния упадка, против которого я бился с момента приезда в Нью-Йорк. Первый момент нашей встречи был менее невыносим, чем я думал. Она как будто даже не очень удивилась, увидев меня, ей это было только немножко неприятно.