Женщины да Винчи - Анна Берсенева

Может, она и зря себя так уж пилила. Нареканий на нее по работе не было, навыки у нее после фронта были разнообразные, и многое она могла делать не задумываясь, почти что машинально, не зря Леонид Семенович ее хвалил… Стоило ей об этом вспомнить, как горесть, утихшая было, снова начинала шевелиться – так, как, наверное, шевелится под сердцем ребенок. Только не под сердцем была у нее горесть, а прямо внутри, в самой его сердцевине.

«Что за глупости! – снова одернула себя Зина. – Какая в сердце может быть сердцевина? А еще медик».

С такой досадой на себя вошла она в больницу.

Но досаду свою сразу же пришлось забыть.

– Скорее, Филипьева! – Старшая медсестра выбежала ей навстречу из сестринской. – Сергеенко просил, чтобы ты прямо в операционную шла.

– А что случилось? – спросила Зина.

– Женщину с аппендицитом привезли. Ну, стали смотреть, сомневались еще… А у нее раз – и перитонит!

– Кто смотрел?

– Да Сергеенко и смотрел. Пока то-се…

Ну конечно! «То-се» – это слово наилучшим образом объясняло, как работает доктор Сергеенко. С первых своих дней в больнице Зина удивлялась, как же врачу, всю войну проведшему в прифронтовом госпитале, не пошел впрок такой опыт. Иногда ей казалось, что он этим своим опытом не укреплен, а словно бы напуган. Но это было как-то чересчур сложно, и Зина не придавала таким мыслям значения.

В операционной она оказалась так скоро, как это только было возможно при соблюдении всех установленных правил. Больная уже спала под наркозом. Она была не женщина, а молодая девушка. И красивая, это Зина успела разглядеть, несмотря даже на маску для наркоза.

Как только Сергеенко начал операцию, Зина поняла, что он выбрал неверную тактику. Она точно это знала, потому что однажды ассистировала Немировскому, когда тот оперировал майора, которого везли в санитарном поезде с ранением обеих ног и у которого в дороге случился аппендицит. Майор долго не сообщал, что у него появились какие-то новые боли – потом объяснил, что думал, это просто прежние так усилились, – потому и произошел разрыв аппендикса, и все это выглядело один в один так же, как вот у этой больной теперь. Выглядело-то так же, а вот оперировал Немировский совсем иначе, Зина отлично запомнила…

Она смотрела на руки хирурга Сергеенко и понимала, что красивая эта девушка, у которой все бледнее становится высокий лоб, – что сейчас эта девушка умрет, и это случится в том числе по ее, Зининой вине, хотя она всего лишь подает хирургу инструменты. Всего лишь подает инструменты…

– Виктор Тарасович, – негромко произнесла Зина.

Сергеенко не сразу расслышал ее голос, ей пришлось обратиться к нему снова, погромче. Он обернулся к ней резко, с видимым раздражением…

– Она за тебя всю жизнь должна теперь свечки ставить!

Анестезиолог Савичева произнесла это с такой уверенностью, словно верила в чудодейственную силу церковных обрядов.

– При чем здесь свечки? – пожала плечами Зина.

– При том, что ты ей жизнь спасла.

Они шли по коридору от операционной, мимо них провезли на каталке только что прооперированную больную, потому Савичева и высказала свои о ней соображения.

– Вы преувеличиваете, Ольга Владимировна, – сказала Зина. – Просто я вспомнила похожий случай и сказала об этом врачу.

«Вне всякой субординации», – подумала она.

Савичева усмехнулась так, будто умела читать мысли. Ну да в этом случае не требовалось быть провидицей, все было как на ладони.

– У Сергеенко генерал на столе умер, – сказала Савичева. – За неделю до конца войны. Признали врачебной ошибкой, но не посадили почему-то. Он после этого не то что на воду – на воздух в операционной дует.

Зине стало понятно, почему от доктора Сергеенко так и веяло испугом. Кто бы не испугался! Хотя Леонид Семенович не испугался бы точно.

– А красивая эта Самарина, – сказала Савичева.

– Какая Самарина? – не поняла Зина.

– Да вот эта, прооперированная. Тоже загадочная персона, между прочим. Какой-то начальник столичного вида привез ее на черном авто и всячески стращал, чтобы лечили по высшему разряду, иначе никому тут мало не покажется. Сергеенко его уверял, что у нас всех лечат по высшему. Доуверялся…

Понятно, что после того как у такой больной случился перитонит, в голове у доктора Сергеенко появились не самые приятные мысли. И понятно также, что при таких мыслях врач вряд ли начнет совершать чудеса у операционного стола. Но все-таки Зина считала, что у медицинского работника должно быть достаточно воли для того, чтобы подобные мысли обуздывать.

Она зашла к больной вечером, когда та уже отошла от наркоза. Хотелось ее проведать и, если необходимо, подбодрить.

Положили Самарину в отдельную палату. Учитывая рассказ Савичевой про начальника столичного вида, этому, может быть, не приходилось удивляться. Но Зина не считала это правильным. Ведь едва ли такая молодая девушка могла быть в высоком воинском звании или обладать какими-либо особенными заслугами. А значит, никаких привилегий ей не полагалось.

Но все же это было не самой главной Зининой мыслью. Больная в самом деле выжила чудом, и теперь главным было, чтобы она выздоровела, ведь выхаживание после перитонита – дело нелегкое, и можно ожидать самых неприятных сюрпризов.

Не зря Зине показалось даже при беглом взгляде, что она очень красивая, эта Самарина. Теперь, когда лицо ее не было скрыто маской, это было совершенно очевидно. На него падал свет настольной лампы, и все его черты были как будто обведены сияющим контуром.

– А я знаю, на кого ты похожа!

Зине только сейчас пришла в голову догадка, и она ей обрадовалась. Но лампу все-таки отвернула. У больной и так от наркоза голова болит, наверное, а тут еще свет в лицо, и кто только додумался так лампу поставить.

Самарина посмотрела на нее с недоумением.

– Ты похожа на даму с горностаем, – объяснила Зина. – Картина Леонардо да Винчи, знаешь?

– Знаю.

Та кивнула и чуть заметно поморщилась: голова болела, конечно, Зина правильно догадалась.

– Я видела эту картину, – сказала Самарина.

– Я тоже, – кивнула Зина. – Нам Анна Станиславовна показывала, учительница истории, когда мы искусство Италии проходили.

Самарина улыбнулась Зининым словам. Это даже улыбкой трудно было назвать, лишь чуть дрогнула прекрасная линия губ. Ею в самом деле можно было любоваться, как картиной да Винчи.

– Садись, – сказала она. – Ты кто?

– Операционная сестра, – ответила Зина, садясь на стул у кровати. – Зина Филипьева.

– Я Полина. Это правда, что я чуть не умерла?

– Ты ведь не здешняя? – вместо ответа спросила Зина.

Она не хотела отвечать на Полинин вопрос. Сейчас больной совсем не время думать о таких тяжелых вещах, как граница жизни и смерти.