Сеньор Виво и наркобарон - Луи де Берньер

– Тебя любят все, кроме тебя самого, – сказала она. – Вот и все, что с тобой не так.

– Да я ни на что не гожусь. Учусь ненавидеть себя и чувствую, что тронулся умом. Знаешь, проснусь ночью, а подушка насквозь мокрая от слез. И снится сплошной ужас: хочу Анике отомстить, режу ее на кусочки, насилую, вышибаю ей зубы, просыпаюсь мокрый от пота, словно мул, колотит всего. Утром прихожу в класс раньше учеников, стою на кафедре и чувствую – сейчас опять заплачу. Домой вернусь – мечусь, как угорелый, пока замертво не падаю; за рулем – не вижу, куда еду, как-нибудь точно с обрыва грохнусь. И что мне делать, когда окончательно свихнусь?

Луиза прочла ужас в его глазах и проникновенно сказала:

– Дио, ты просто приходи сюда и разговаривай со мной. Я здесь такого наслушалась! Многим, кто приходит в бордель, постель совсем не нужна. Они хотят выплакаться и поговорить. Я не против, это входит в обслуживание.

Лицо Дионисио растерянно вытянулось.

– И мне постель не нужна, – сказал он. – Но ты не думай, я заплачу. Мне просто хочется обнимать тебя и чувствовать твое тепло. Мне тогда не так плохо.

Потом в баре Дионисио распростерся на столе среди пустых стаканов. Он выпил достаточно, ощущение утраты притупилось, он был на грани оцепенения.

В бар вошел здоровяк Симон Эстесо, явно искавший неприятностей. За остановившийся взгляд и перекошенный ножевым шрамом рот его прозвали Мордоворотом.

Мордоворот посвятил себя культу собственной дури; он был из тех, кто цепляется к типам еще здоровее и задирает их, пока не получит по физиономии, а потом бахвалится победой в драках, хотя каждому ясно, что хвастун проиграл по всем статьям.

Мордоворот слышал истории про Дионисио и его неуязвимость; он даже не удосужился найти повод прицепиться.

– Говорят, ты назвал меня сукиным сыном? – заорал он, хватаясь за табурет.

Потенциальная жертва абсолютно равнодушно приподняла голову, мутно глянув сквозь пьяную дымку. Слова у нее выговаривались нечетко:

– Зачем говорить? Все и так знают.

Мордоворот испустил безумный вопль и грохнул Дионисио табуреткой по спине. Потрясенный бордель замер в ожидании. Пару секунд не происходило ничего. Дионисио поднялся и мрачно уставился на Мордоворота. Сдерживая гнев, как человек, которого необъяснимо предали, Дионисио процедил:

– Сукин ты сын, отец твой – осел, а сам ты – мул, потому что мать твоя – кобыла, которая каждому давала на себе покататься!

Даже Мордоворот растерялся и не знал, что предпринять. Мадам Роза уже собралась вмешаться, пусть разбираются на улице, но тут Дионисио отшвырнул стол и двинулся на Мордоворота.

Последовала самая грандиозная, пожалуй, заваруха, что когда-либо случалась в борделе за пределами столицы. Кажется, несколько человек пытались оттащить Дионисио, но тот оседлал Мордоворота и лупил кулаком в пол, в ослеплении ярости считая, что колотит противника по голове. Многим не терпелось посмотреть, как Мордоворот получит по заслугам, и они оттаскивали тех, кто оттаскивал Дионисио. Пошли тычки локтями, потом замелькали кулаки. Переворачивались столы, крушились об головы стулья. Комнаты наверху опустели – клиенты и шлюхи разной степени одетости спустились глянуть, что творится, но каким-то образом втянулись сами.

Мадам Роза величаво порхала по комнате и била бутылки об головы, чтобы поскорее уменьшить численность бойцов. Голые шлюхи, со стажем и молоденькие, таскали воителей за волосы и пинали в промежность, крестьяне размахивали ружьями и палили в потолок, пыльным дождем сыпалась штукатурка, а хитрые старички воспользовались катавасией и опустошали полки со спиртным, перекладывая бутылки в свои котомки. Тем временем Розалита выпуталась из объятий Хуанито, который пытался овладеть ею за стойкой бара, и помчалась в полицейский участок за помощью.

Когда прибыли Рамон с Агустином, побоище уже закончилось. Выброшенный в окно Мордоворот лежал на улице без чувств, а Дионисио в боевой стойке топтался посреди комнаты и во всю глотку вопрошал, кто тут желает умереть, поскольку он, Дионисио Виво, готов удружить. Мадам Роза восклицала, размахивая бутылкой:

– Ах, это было великолепно! Но кто оплатит ущерб?

Ее пышная грудь вздымалась, возбужденное лицо блестело от пота, а одно кольцо, которое она носила в ухе, чтобы походить на цыганку, превратилось в эллипс неправильной формы.

Рамон взглядом оценил переломанную мебель, лужи спиртного, груды битого стекла и тела поверженных, стонавших сквозь расквашенные рты, и отметил, что Дионисио – единственный, не считая мадам Розы, кто остался на ногах. Рамон по обыкновению поднял бровь и окликнул приятеля:

– Эй, Парменид,[40] выйдем-ка на пару слов!

Дионисио крутанулся, собираясь атаковать, но увидел друга, и вся драчливость и злость исчезли; он бросился обнимать Рамона и разрыдался у него на груди. Тот похлопал приятеля по спине и обратился к мадам Розе, словно объясняя:

– Последнее время с ним такое частенько.

Отправив Агустина в участок, Рамон вывел Дионисио из борделя. В фургоне он предался воспоминаниям:

– А помнишь, однажды Херес вызвал нас, потому что у тебя в комнате кричали и вопили, он подумал, тебя убивают, а когда мы приехали, оказалось, вы с Аникой дрались подушками?

Дионисио почувствовал, как резко кольнуло в груди, там, где прежде царила Аника, застонал и скорчился. Рамон испуганно взглянул на плачущего друга, сообразил, что сказал не то, и решил попробовать иначе:

– Знаешь, у нас служил полицейский, который едва грамоту разбирал. Мы никак понять не могли, почему все его задержания случаются на улице Марса. А потом выяснилось, что он всех задержанных отводит на улицу Марса и там арестовывает, потому что это единственная улица в городе, название которой он мог написать в протоколе. А мы уж было сочли, что улица Марса – рассадник преступности или вроде того. А тебе известно, что Заправила почти не умеет читать и только прикидывается грамотным? Хочет, чтобы сходки выглядели, как деловые совещания, эдакие собрания членов правления, с протоколом заседания, представляешь? Ну вот, как-то раз он толкает речь, и тут ему передают записку: «У вас ширинка расстегнута». Заправила, значит, смотрит в нее и говорит: «Поступила очень серьезная записка, но из-за нехватки времени мы перенесем ее обсуждение на следующее заседание, – передает ее секретарю со словами: – Подготовьте к обсуждению на следующей неделе», – и давай дальше выступать. Тут все догадались, что он читать не умеет, теперь ему шлют писульки: «Твоя мать потаскуха, сестра – кобел, сынки без яиц, а сам ты – жирный тупой говнюк», – и он делает вид, что прочитывает и всегда отвечает: «Поступила очень важная записка, но сейчас нет времени ее обсуждать», – передает секретарю, и тот заносит ее в протокол.

Дионисио хохотал, но перед домом, куда его Рамон буквально приволок, обнял друга и отчаянно проговорил:

– Знаешь, я схожу с ума, мне долго не продержаться. Рамон вздохнул:

– Писать ей пробовал?

– Потому и понял, что тронулся.

Письма Дионисио менялись, они теперь были полны упреков и злобы, он вываливал на Анику горы обвинений, укорял в предательстве, умолял передумать. Каждое новое письмо противоречило предыдущему или его опровергало. В одном Дионисио истерически изливал горечь разбитого сердца, во втором – неистовый поток клеветы, в третьем – трактат, полный благоразумия, смирения и нежности. Первое время она отвечала, но боль от собственной лжи была нестерпимой, и Аника перестала писать. Ее молчание убедило Дионисио, что ей все безразлично, и письма его стали еще яростнее. Аника прочитывала их и убирала в чемодан, перевязав ленточками, зеленой и сиреневой.

В этих письмах она почти сразу разглядела, что Дионисио уже соскальзывает в безумие. Он и сам это понимал; некая часть его будто стояла в стороне и наблюдала. Словно подглядывала из-за кулис, насмешничала и язвила, дотошно фиксировала симптомы нравственного и интеллектуального распада, куда он погружался, точно божья десница все сильнее давила на голову, толкая в пучину.

То было его самое ужасное испытание в жизни, и в корне терзаний жила уверенность: Аника отвергла его, потому что он ее не достоин. Дионисио исписывал листы бумаги, строя путаные и бессвязные гипотезы, что же ее оттолкнуло, посылал ей, она не отвечала. Ее молчание доводило его до исступления. Закрыв лицо руками, он в отчаянии метался по дому в адовых муках, пока в изнеможении не бросался на кровать; кошки робко забирались к нему, вылизывали, успокаивали, согревая, и он забывался сном, полным кошмаров и паники, где избивал Анику, превращая ее лицо в кровавое месиво. Дионисио просыпался, колотил себя по голове и грыз костяшки пальцев, надеясь, что боль вернет рассудок и что-то объяснится.

Как-то в пустое воскресенье, через неделю после самого памятного скандала в истории борделя мадам Розы, Дионисио решил: он настолько низок, что мир станет лучше, если его покинуть. Достал веревку из машины и завязал петлю. Потом уехал в горы к утесу и, дрожа в лихорадке безумия, шел, пока не отыскал дерево на самом краю.