Вдова - Наталья Парыгина

— Оно так, — согласился Василий. — Слова твои верные. А бдительности не теряй.

— Бдительность — штука нужная... А думается мне, что, целясь в волка, попадаем мы иной раз в коня.

— О чем ты? — не понял Василий.

— Так... Думы иногда мучают. Зряшные ли, нет ли — не пойму. Пойдем в дом. Слышь, песню заводят.

В воскресенье Василий до свету отправился рыбачить. С вечера сказал, что уйдет, место Даше назвал — за Заячьей поляной, и велел, как встанет, приходить с ребятами есть уху. Спали Даша с Василием на сеновале, крепок сон от милого запаха сухих трав, и не слыхала Даша, как ушел Василий. Проснулась — одна. И беспричинно дрогнуло у нее сердце, занесло в голову нелепую мысль, что навсегда ушел от нее Василий. Позже, когда рассказывала бабам об этом предчувствии близкой разлуки, удивленно качали бабы головами.

А день был ясный, золотистый, солнце гляделось в щелки сеновала, пылинки играли в светлых полосках. Ребятишки шумели во дворе. Даша встала, огородами вышла к речке, умылась.

Маша с Варькой на руках сидела на чисто вымытом крылечке. Дарья взяла Варьку, покормила грудью. Клавдия еще не вернулась с фермы — она работала на ферме дояркой. Егор в огороде картошку окучивал.

— Ну, кто со мной пойдет уху хлебать? — спросила Дарья.

— Я, я! — закричали Митя с Нюркой и Мишу за руки с собой приволокли.

— Пойдем и ты, Маша, — позвала Дарья.

Девочка сдержанно улыбнулась.

— Бате надо помогнуть картошку окучивать.

«Надо бы и нам с Василием тяпками помахать, — подумала Даша. — Рыбалка его поманила...»

Даша пошла к брату на огород.

— Отдохни, Егор... Мы с Василием вечером пособим.

— Вы — гости, — сказал Егор, вытирая рукавом вспотев шее лицо. — Гуляйте себе на здоровьечко...

С Варькой на руках Даша шла по тропочке вдоль реки. Митя, Нюрка и Миша гуськом бежали впереди, а она — следом, как пастух за говорливым табунком.

Голубое небо купалось в Плаве, облака, будто огромные гуси, плавали в воде. Солнце каждую травинку грело. Стрекозы гудели. Ребятишки за бабочками гонялись по белому от ромашек лугу. Дивно, мирно, солнечно было вокруг. И на сердце у Даши — так же мирно и солнечно. Последний раз в жизни было в тот день так легко ей и безмятежно, никогда уже после не выпало столь бездумно- счастливого дня.

— Дым! Дым! —закричал Митя звонко и весело.

Нюрка с Мишкой подхватили:

— Дым! Дым!

— Костер там наш, — сказала Даша. — Бегите наперегонки.

Мальчишки кинулись вперед с жеребячьим визгом. Нюрка от них отстала, заревела. Даша взяла ее за руку.

— Не гонись за парнями-то, мы с тобой степенно пойдем.

И пошли степенно. Обе босые. На Нюрке сарафан цветастый, на Даше юбка широкая, кофта белая с горошком грудь обтягивает. Платок Варька сдернула с Дашиной головы, махала им и гугукала, довольная.

Василий, улыбаясь, вышел из кустов, заспешил навстречу. После часто вспоминала Даша, каким его увидела тогда, в последний мирный день: волосы, упавшие на лоб, и улыбку, и светлый взгляд, и босые, незагорелые ноги, и косоворотку синюю с перламутровыми пуговками, не застегнутую у ворота... Нюрка кинулась отцу навстречу, он ее подхватил, над головой поднял. Потом на костер ей показал, она побежала к мальчикам.

— Рыба сегодня хорошо клевала, — сказал Василий.

Он рыбу успел уже почистить и на три лопуха кучками сложил. Окуни отдельно, пескари да ерши — особо, а на третьем лопухе щучка лежала с килограмм весом. Над костром перекладинка пристроена на двух рогульках, вода в котелке кипит. Василий и картошку и лук из дому прихватил, чтобы Даше не тащить, и ложки деревянные, и соль — все с вечера собрал.

— Кто не искупается, тому и ухи не достанется, — сказал Василий ребятишкам.

Они — бегом к речке, только плеск пошел.

— Ступай и ты искупайся, Даша. Я за Варькой пригляжу.

Варька лежала на пеленке, кинутой на траву, сучила полными ножонками, играла деревянными ложками, стукая одну об другую.

Даша зашла за мысок поодаль от ребятишек, разделась, дала солнцу понежить крепкое свое тело. Охолонувшись, забрела по пояс в реку, раздвинула руками тугие, прозрачные струи, умыла лицо и поплыла...

Потом все сидели вокруг котелка, хлебали уху. Вместо тарелки каждый сорвал себе лопушок, в речке вымыл. Целые рыбки на лопушке раскладывали, ели с черным домашним хлебом. Ухой пахло, хлебом, травами, медом. Река плескалась о берег. А в небе звенели жаворонки.

Если бы в эту минуту кто сказал про войну — кажется, не поверили бы Даша с Василием. А уже шла война. В первый же час сгубила она больше людей, чем в Серебровске и Леоновке вместе было жителей. Села глотала целиком, в самое сердце городов кидала бомбы.

После полудня на небо откуда-то набежали тучки, и Даша, боясь за Варьку, заторопилась в деревню. Ребятишки теперь уже не гонялись за бабочками, плелись позади старших, набегавшись и уморясь. Варька спала у Даши на руках.

— Надо бы каждый год в деревню приезжать, — сказал Василий. — Хоть летом, хоть зимой, — когда отпуск выпадет. Ребятишки зимой на санках покатаются.

До деревни оставалось уже недалеко. И вдруг долетел оттуда горестный бабий вой. Василий умолк на полуслове. Баба что-то причитала, но слов не удавалось разобрать.

— Помер кто-то, — сказал Василий.

Ребятишки примолкли, насторожились.

Все плакала баба, все горевала, с подвыванием выкрикивала свои причитания. Даша старалась понять по голосу, кто воет, да не угадывалось — позабыла все голоса. Уж когда в деревню вошли, увидала — против Анисьиной избы народ стоит, и сама Анисья, к плетню припав, воет.

Она была вдова. Отца у нее в империалистическую войну убили. Муж в гражданскую погиб. Сын с финской не вернулся. Еще два парня оставались, близнецы, лет по двадцати, с ними и жила. Даша сначала подумала — не с сыном ли ее каким беда, утонул, что ли... Но нет, оба сына были тут же, один от плетня отрывает Анисью, уговаривает:

— Мама, да будет вам... Перестаньте, мама. От людей стыд.

Другой парень стоял поодаль, возле поленницы, в распущенной рубахе, чесал затылок, не зная, что делать.

— Ой, сыночки мои родные, на кого ж вы мать свою старую покинете, ой, пришло к нам горе лютое, не удержать мне сыночков моих, не спрята-ать...

Стояли на дороге кучкой мужики и бабы с непривычно суровыми лицами, не пытались уговаривать Анисью, не мешали ей голосить. Даша с Василием все еще не понимали, отчего воет Анисья. Подошли к людям, хотели спросить. Пастух Архип, не дожидаясь вопроса, сказал:

— Война. С немцами.

— С фашистской Германией, — пояснил Чернопятов.

— Ой, люди добрые, нагрянула война неизданная, разгуляется смерть ненасытная, слов не хватит горе наше высказать, слез не хватит беду нашу выплакать...

— Мама...

Из проулка показался Иван Хомутов, торопливо вошел во двор к Анисье, рванул ее от плетня.

— Хватит выть! Враг напал на нашу Родину, значит, будем защищаться.

Кто-то из баб вздохнул:

— Ох, война, война...

Даша слушала и все не понимала. Не понимала или не верила. Ведь в газетах писали — дружба у нас с Германией. Молотов в Германию ездил, с Гитлером говорил. И все так мирно вокруг... Коровы идут с поля, мычат у своих дворов. Молоком парным пахнет.

Но взглянула Даша на ребят — а они уж не те. Лица словно повзрослели, в глазах вопрос. Воем своим растревожила их Анисья. И до Дарьи вдруг дошло, что сынов своих живых Анисья, как мертвых, оплакивает. Овдовила ее война, осиротила, теперь парни уйдут на войну. И Василий...

— Вася!

Дарья ухватила мужа за локоть, прижалась к нему.

— Домой нам ехать надо, Даша, — сказал Василий. — Идем собираться.

Вечером Егор повез Костроминых на станцию. Тучи бродили над полями, темнили небо, но дождя не было.

Варя спала у Даши на руках, Нюрка в середине телеги свернулась калачиком на сене. Митя сидел, привалясь к отцу. И молчали все. Даша потом не раз думала: зачем же мы тогда молчали? Говорить бы, говорить, говорить. Но — молчали. То ли весть о войне в первый миг так пришибла, то ли уж знали они с Василием друг друга до последней кровиночки, и без слов каждый другого понимал.

О брате Даша не думала. Отвыкла от него. Одна мысль точила: «Заберут Васю на войну... Заберут Васю на войну. Заберут...» Неотвязно бьется в голове одно и то же, и страшно Дарье, боится она дальше думать, чтоб беду не накликать, а самой уж мерещится, что не воротится он. Тогда как же? Как же дети-то? И кажется, что кому-то надо объяснить, что дети у них, вон они, трое, мал мала меньше, нельзя Васе умирать, нельзя его убивать...

Вечер темный, молчаливый, ни огонька, ни звездочки не видать. Тучи уж намертво затянули небо. Дождь начал накрапывать. И вдруг подумалось Даше, что, может, неправда это, никакой нету войны, так, ошиблись на границе, постреляют да перестанут.