Сыновья Ананси - Нил Гейман

Где-то в доме Грэма Коутса часы его деда учтиво пробили двенадцать раз. В Лондоне наступила полночь. Во Флориде было семь вечера.

А это значит, настало время колдовства.

Миссис Данвидди сняла со стола пластиковую в красно-белых шашечках скатерть и убрала ее подальше.

– Кто прихватил черные свечи? – спросила она.

– Я, – сказала мисс Ноулз.

Она порылась в стоявшей у ее ног хозяйственной сумке и извлекла четыре свечи. Свечи были главным образом черные. Одна – длинная и совсем обычная. Остальные три представляли собой мультяшных черно-желтых пингвинов, из голов которых торчали фитили.

– Других не было, – сказала мисс Ноулз, извиняющимся тоном. – Мне и так в три магазина пришлось зайти, пока эти нашла.

Миссис Данвидди промолчала, но покачала головой. Она расставила четыре свечи по четырем краям стола так, что единственная свеча не-пингвин осталась во главе стола, там же, где сидела миссис Данвидди. Каждая свеча стояла на одноразовой пластиковой тарелке. Миссис Данвидди взяла большую коробку кошерной соли[40], открыла ее и высыпала кристаллы на стол. Затем, не отрывая взгляда от соли, иссохшим указательным пальцем распределила ее на кучки.

Из кухни вернулась мисс Ноулз с большой стеклянной чашей, которую она поставила в центре стола. Отвинтив крышку на бутылке хереса, она щедро плеснула в чашу вина.

– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – добавь дьявольской травы, корень святого Иоанна Завоевателя[41] и амарант.

Миссис Бустамонте порылась в своей сумке снова и достала стеклянную баночку.

– Это сбор, – объяснила она. – Думала, подойдет.

– Сбор! – сказала миссис Данвидди. – Сбор!

– Разве это не годится? – спросила миссис Бустамонте. – Я всегда сбор использую, когда в рецепте говорится базилик туда, орегано сюда. Я без него как без рук. По мне, так они все равно окажутся в сборе.

Миссис Данвидди вздохнула.

– Высыпай, – сказала она.

Полбанки сбора были высыпаны в херес. На поверхности плавали сушеные листья.

– Теперь, – сказала миссис Данвидди, – четыре земли. Надеюсь, – сказала она, тщательно подбирая слова, – никто не собирается сообщить мне, что не смог достать четырех земель и нам придется обойтись камушком, дохлой медузой, магнитом для ходильника и куском мыла.

– Я принесла, – сказала миссис Хигглер. Она предъявила коричневый бумажный пакет и достала из него четыре пластиковых пакета с застежкой, в каждом из пакетов было что-то вроде песка или засохшей глины, все разного цвета. Она высыпала содержимое пакетов по четырем углам стола.

– Рада, что хоть кто-то меня слушает, – сказала миссис Данвидди.

Мисс Ноулз зажгла свечи, не забыв отметить вслух, как замечательно горят пингвины, как они красивы и забавны.

Миссис Бустамонте разлила оставшийся херес – каждой по бокалу.

– А мне? – спросил Толстяк Чарли, хотя ему вовсе и не хотелось. Он не любил херес.

– Нет, – твердо сказала миссис Данвидди, – ты не получишь. Тебе расслабляться рановато.

Она достала из дамской сумочки маленькую золотистую коробочку для таблеток.

Миссис Хигглер выключила свет.

Они впятером сидели за столом при свечах.

– А теперь что? – спросил Толстяк Чарли. – Возьмемся за руки и вызовем чей-то дух?

– Не возьмемся, – прошептала миссис Данвидди. – А от тебя я больше ни слова слышать не хочу.

– Извините, – сказал Толстяк Чарли, сразу же пожалев об этом.

– Слушай, – сказала миссис Данвидди. – Ты пойдешь туда, где тебе могут помочь. Несмотря на это, никому ничего не отдавай и никому ничего не обещай. Понял? А если тебе придется кому-то что-то отдать, удостоверься, что взамен получишь что-то равноценное. Понял?

Толстяк Чарли хотел было сказать «понял», но вовремя спохватился и просто кивнул.

– Это хорошо.

С этими словами миссис Данвидди начала немелодично напевать своим старым-престарым голосом, надтреснутым и дрожащим.

Мисс Ноулз вторила чуть мелодичней. Ее голос был выше и сильнее.

Миссис Бустамонте не напевала. Она шипела, прерывисто, словно змея, которая обнаружила в напеве ритм, вплелась в него и тащилась чуть позади.

Вступила и миссис Хигглер, но она не напевала и не шипела. Она гудела, как муха у стекла, производя языком и зубами звук такой странный и неправдоподобный, будто у нее во рту, за зубами, жужжала, пытаясь выбраться, горстка злобных пчел.

Толстяк Чарли не знал, должен ли и он присоединиться, понятия не имея, какой звук ему издавать, поэтому сосредоточился на том, чтобы просто сидеть и не слететь с катушек от этого шума.

Миссис Хигглер швырнула в чашу с хересом и травами щепотку красной земли. Миссис Бустамонте швырнула щепотку желтой.

Мисс Ноулз – коричневой, а миссис Данвидди мучительно медленно наклонилась и бросила туда комок черной грязи.

Миссис Данвидди отхлебнула немного хереса. Затем, нащупав и выдавив артрозными пальцами, что-то достала из коробочки для таблеток и бросила в огонь свечи. На миг в комнате запахло лимонами, а затем, почти сразу, – горелым.

Мисс Ноулз, не переставая напевать, забарабанила по столешнице. Пламя свечей стало мерцать, на стенах заплясали громадные тени. Миссис Хигглер тоже начала отстукивать по столу, ее пальцы следовали другому ритму, более быстрому и ударному; два ударных рисунка сплелись, образовывая новый ритм.

В голове Толстяка Чарли все эти звуки смешались в один странный звук: гудение, шипение, жужжание и ударные. Голова закружилась. Стало смешно и неправдоподобно. В звуках, которые производили женщины, ему слышался звук дикой природы, треск гигантских костров. Пальцы растянулись как резиновые, ноги ушли так далеко, что и не догонишь.

Казалось, он парит над ними, надо всем, а внизу, за столом, попрежнему сидят пятеро. Одна из женщин махнула рукой и бросила что-то в чашу в центре стола, и вспыхнуло так ярко, что Толстяк Чарли на мгновение ослеп. Он закрыл глаза, но тут же понял, что толку от этого немного – даже с закрытыми глазами все вокруг было слишком ярким.

Жмурясь, Толстяк Чарли потер глаза и осмотрелся.

За его спиной скребла небо отвесная скала, часть горного склона. Перед ним столь же отвесный спуск: крутые склоны, обрыв. Он подошел к краю и осторожно глянул вниз. Он увидел что-то белое, и поначалу подумал, что это овцы, пока не понял, что это облака; большие белые пушистые облака, очень далеко под ним. Под облаками не было ничего: он видел голубое небо и, казалось, если продолжит всматриваться, увидит тьму космоса, а дальше – ничего, кроме холодного мерцания звезд.

Он отступил назад.

Затем повернулся и направился обратно к горам, которые делались все выше и выше, и были так высоки, что он не видел вершин, так высоки, что ему казалось, будто они падают на него, что они обрушатся на него и погребут навсегда. Он заставил себя опустить взгляд, не отрывать глаз от земли, и благодаря этому заметил отверстия в скалах, совсем близко от поверхности, дыры, напоминающие пещеры.