Прозрачный старик и слепая девушка - Владимир Ленский

— Вовсе нет, — возразил Гальен. — Просто ты успел от нас отвыкнуть. Пока ты хворал, весь мир успел чуть-чуть уйти вперед, так что догоняй!

— На костыле, боюсь, не поспею, — отозвался Ренье. — Я ведь и без того прихрамывал, а теперь и вовсе скособочился. Хорошо еще, что кость не задета. Была бы задета, я бы вообще ходить не смог.

— По крайней мере, перестал бы быть омерзительно здравомыслящим, — сказал Эгрей. — Лично я согласен с Пиндаром. В безобразном заключена собственная красота. Нужно просто сделать над собой усилие и мысленно поменять «плюс» и «минус» местами.

— А зачем? — спросил Ренье.

— Что — зачем?

— Зачем делать какие-то усилия, что-то менять, — пояснил Ренье, — если уже все готово: красивое — красиво, уродливое — уродливо, плюс — это плюс, а минус...

— И ты туда же! — махнул рукой Эгрей.

— Нет, я серьезно, — настаивал Ренье. Он оперся на костыль удобнее, переступив с ноги на ногу, и продолжил: — При перемене знаков, плюса на минус и так далее, что-то все равно теряется. Безобразное, заняв место прекрасного, делается еще ущербнее. А прекрасное, если оттеснить его на позиции безобразного, становится попросту пресным.

— Так называемое «прекрасное» пресно по определению, — безапелляционно заявил Эгрей. — Лично я не вижу ничего интересного в положительных персонажах какого-нибудь слюнявого романа или в пошлых пестреньких цветочках.

Ренье покосился на деревья роскошного сада, как будто опасался, что они пожелают ответить на оскорбление. Но деревья продолжали тихо шевелить тяжелыми от цветов и листьев ветвями, словно безмолвно опровергая глупую клевету.

— Ну ладно, — сказал наконец Ренье, — давайте вернемся к моей выходке. Так что я наделал?

Эгрей снова оглянулся и заговорил:

— В общем, этот лакей там выступал, пока его не попросили заткнуться. Потом какой-то бродяга из угла вылез, помаячил немного, облил лакея пивом из кувшина и смылся. Вы с Элизахаром глупо глядели друг на друга, как будто впервые увиделись. Точно тебе говорю! Духота на тебя так, что ли, повлияла... Только ты набрался хуже сапожника.

— И тут один из господ офицеров захотел выйти... э... по нужде, — продолжил Гальен, посмеиваясь. — И прямехонько наступил на того бродягу! А ты как вскочишь да как крикнешь ему: «Тупой солдафон!». Он остановился, усы мокрые, глаза мокрые: «Что, простите?» Ты рукой махнул и отвернулся. Тогда он сказал: «Надеюсь, завтра мы увидимся при более благоприятных обстоятельствах. Сейчас вы нетрезвы, да и я тоже». И вышел. Ты, по-моему, даже не обратил на это внимания...

— Точно, не обратил, — признался Ренье.

— Чем тебя так зацепил этот старикашка? — полюбопытствовал Гальен. — Обычный попрошайка. Вел себя нагло. Жаль, что удрал — мы бы с ним разобрались.

Ренье уставился на своих собеседников с недоумением. «Они ничего не поняли, — подумал он. — Они так ничего и не увидели. Им даже в голову не пришло посмотреть на нищего старика повнимательнее. А ведь он — вовсе не нищий. И не попрошайка. Клянусь кровью Эльсион Лакар, они даже не заметили, что он прозрачный!»

Внезапно Ренье почувствовал, что весь этот разговор становится ему тягостен. Он нехотя сказал:

— Да так, ничего особенного — просто этот старик очень похож на нашего конюха. Мне на мгновение показалось, что это он. Откуда, думаю, здесь взялся наш конюх? Неужели его бабушка за мной прислала?

Приятели дружно рассмеялись.

Эгрей спросил:

— Кто-нибудь видел Фейнне?

— А что? — заинтересовался Гальен.

Эгрей отмолчался.

Гальен тряхнул его за плечо.

— Ты влюбился, сознавайся!

Эгрей отвернул голову и недовольно дернулся.

— Пусти. Ничего я не влюбился.

— А как же Аббана? — продолжал Гальен.

Эгрей посмотрел ему прямо в глаза.

— А как же Софена? — язвительно спросил он.

Гальен поморщился.

— Ничего с ней у меня, братцы мои, не вышло. Жуткая особа. Я-то, дурак, был уверен, что она меня завлекает. А что я должен был подумать? Вела со мной длинные разговоры, интересовалась моим мнением — о жизни, о цели нашего существования, о родстве душ... Породниться предложила, смешать кровь. Я, как настоящий осел, согласился на все, даже запястье резал. А как до дела дошло — устроила скандал! Крик до самой Стексэ! И такой я, и сякой, и грубое животное, и похотливый самец...

У Гальена был такой горестный вид, что его собеседники поневоле развеселились.

— Действительно, дурацкая история, — согласился Ренье. — Но ты тоже хорош. Разве ты не видел, что у Софены это все всерьез?

— То есть?

— Она на самом деле такая.

— А... — протянул Гальен. — Да, теперь-то я это понимаю, но тогда... — Он безнадежно махнул рукой. — Я ведь влюбился в нее. Но теперь все в прошлом. Ну вот, я свою историю рассказал целиком, ничего не скрывая. Твоя очередь, Эгрей.

— А? — Эгрей рассеянно посмотрел на Гальена, как будто тот своим обращением вырвал его из какого-то интересного сна. — Ты о чем?

— Рассказывай, как у тебя было с Аббаной.

— Скоро лекция, ребята, не хочу опоздать.

— Ладно тебе. — Ренье преградил ему путь, демонстративно выставив вперед свою трость. — Давай рассказывай.

— Да ничего особенного. Погуляли под лунами, несколько раз целовались. Она хорошая, только обычная.

— Что, все плюсы у нее на месте? И минусы тоже? — съязвил Ренье.

— Можно сказать и так, — не стал отпираться Эгрей. — Теперь меня это не интересует.

— А Фейнне? — спросил Гальен. — Она ведь тоже не подходит под определение прекрасного согласно Пиндару.

— Фейнне — один сплошной плюс, — сказал Ренье. — Никаких минусов. Она почти совершенство.

— За исключением физического увечья, — добавил Эгрей.

— Я не назвал бы это «увечьем», — не согласился Ренье. — Это ее особенность, ее свойство, отличительная черта, но никак не дефект.

— Теперь ты рассуждаешь как Пиндар, — сказал Гальен. — Нет ни прекрасного, ни безобразного, но есть лишь наше отношение к тем или иным качествам.

— Решительно не согласен! — возразил Ренье. — Слушайте, мне трудно стоять. Давайте доковыляем до скамей и сядем. Начнется лекция — будем переписываться.

— Лучше перешептываться, — сказал Эгрей.

Они двинулись в сторону аудитории, расположенной под открытым небом, на одной из полян. Нагретые солнцем каменные скамьи стояли полукругом в несколько рядов. Первые уже были заняты, что вполне устроило приятелей. Они забрались подальше от преподавателя — невероятно нудного носатого типа, который читал «Искусство риторики».

Лектор не принадлежал собственно Академии — его пригласили специально для того, чтобы он провел курс. Это был какой-то известный теоретик ораторского дела, автор нескольких монографий, таких же нудных и непонятных, как его лекции. Студенты всерьез подозревали, что этот курс был введен специально для того, чтобы воспитывать в учащихся терпение, выдержку и умение сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах — даже во сне.