Дорожный иврит. Путевая проза - Сергей Костырко

В этом районе говорили по-немецки. По вечерам выходили на обязательный променад мужчины, одетые по-европейски, женщины под солнечными зонтиками. Все строили сами. Есть анекдот, в котором диалог строителей, немецких евреев, передающих друг другу кирпичи: «Битте, герр профессор. — Данке, герр профессор».

Вышли на площадь-перекресток. На другой стороне улицы за невысоким забором резиденция премьер-министра. Слева от входа — две демонстрации. Одну проводят два чернокожих израильтянина с плакатами, протестуют против дискриминации восточных евреев. Другая демонстрация выглядит чуть солиднее, то есть протестующих в два с половиной раза больше — пятеро. Левые. Протестуют против проведения Израилем операции в секторе Газа. Леня останавливается и медленно вчитывается в надписи на их плакатах. Потом показывает им согнутую в локте руку и кричит что-то на иврите. Осанистый мужик из протестующих слегка оживляется, видимо, готовясь к политической дискуссии, — место здесь, действительно, глухое — кроме нас троих их никто не видит. И ни телекамер, ни фотографов. Неприятно, наверно, демонстрировать свою политическую позицию пустому асфальту и высокому глухому забору. К тому ж в шабат. Но Леня завершает свое политическое противостояние только этим жестом.

Охрана резиденции внимания на демонстрантов не обращает. Зато мы чем-то взволновали ее. Через площадь-перекресток стремительно идут два вооруженных молодых человека в штатском. Начинают говорить они с Леней. Леня переводит:

— Их беспокоят фотоснимки, которые ты сделал. И они спрашивают, зачем ты это сделал.

Я переключаю камеру в режим просмотра и показываю ближайшему секьюрити свои фотографии. Он смотрит внимательно и тычет пальцем: вот зис, плиз, — делит!

— Нет проблем, — говорю я и стираю. — Ну а вот эти, с демонстрантами, извини, хотелось бы оставить.

— Ну, эту, ладно, эту оставь, — говорит он на своем иврите. И что-то еще.

Алла переводит:

— Он хотел бы посмотреть еще твои фотографии, то есть что именно тебя интересует в Израиле.

Я начинаю демонстрировать охранникам свои снимки. Один парень смотрит на снимки, другой, не отрываясь, — на мое лицо, то есть изучает реакцию мою на ситуацию.

Наконец тот, что просматривал фотографии, кивает: о’кей, говорит. Сенкью. Сорри.

Идем дальше, выходим на улицу Керен. Мне показывают здание Сохнута и рассказывают, чем, собственно, это агентство занималось. Скупало земли и предоставляло их в аренду евреям. То есть с их деятельности и начиналось образование нынешней территории Израиля. И тут же в Аллином рассказе обязательный израильский мотив — теракт, который устроили здесь арабы в 1948 году. Алла:

— Вот смешная фраза на иврите в текстах, описывающих этот теракт: «Арабы всегда смотрели на это здание некрасиво». Именно это слово и употреблено — «некрасиво».

Слово «теракт» произносится сегодня уже второй раз — до этого, когда мы выходили из Рехавии к резиденции премьер-министра, Алла сказала, что здесь был чудовищный взрыв, и премьер-министр жутко разозлился, потому как бабахнули прямо у его резиденции.

Поехали к Кнессету. Начинались сумерки. Пустынное асфальтовое поле площади. Абсолютно безлюдное. Заборчики и металлические барьеры, ограждающие подходы к Кнессету. Единственная фигура, которую я вижу во всем окружающем пространстве — сидящий у входа на территорию Кнессета мужчина. По всей видимости, охранник. То есть идет война, в стране де факто чрезвычайное положение, а главные государственные объекты практически без охраны.

Я фотографирую и делаю записи в книжку. Ну и, соответственно, охранник страгивается с места, переходит через площадь. Алла с Леней, заметив его движение, уже сами идут к нему. Я подоспел, когда охранник, поговорив с ними, повернул назад.

— А этот чего? — спрашиваю я

— Все то же. Ты пользуешься особым вниманием наших спецслужб. Подходил спросить: этот вот с вами? Или он гуляет сам по себе?

Гуляем по парку напротив Кнессета в сторону Верховного суда. Царство роз. Фотосессия — парень-араб с красавицей невестой, которую снимает нанятый, видимо, фотограф. Рядом подружка невесты, похожая на разрисованную имиджмейкером куколку. Девушка ловит мой взгляд и улыбается. Я показываю ей большой палец: блеск! — и тянусь к фотоаппарату. Алла меня останавливает:

— Вот этого не надо — реакция может быть непредсказуемой.

Война только в моих наушничках, подключенных к плееру: регулярное пиликанье азаки и сообщения о том, что еще одна ракета, летевшая на Тель-Авив, сбита. А также установлена пятая батарея «Железного купола» для защиты центра страны.

Звонок по мобильнику Алле, сын Павел просит найти дома какие-то его документы и передать товарищу, который сегодня вечером к ним заедет, — его призывают на службу, или в Ашкелон, или в Ашдод, в части, занимающиеся ликвидацией последствий обстрелов.

Судя по лицам моих друзей, праздничное гуляние наше кончилось.

20.23 (Центральная автостанция)

Жду автобус на Текоа.

Азака в наушничках, перечень южных городов, которые под ударом.

18 ноября

9.40 (Текоа)

Сижу на крыльце-терассе Игоря под черепичным навесом. В кресле спит старик Арон, отец Игоря. Диабетик, уже пять лет его водят, обувают, одевают, кормят. Он почти беспомощен, но — в сознании, пусть и заторможенном. Вечный старик. Пять лет назад, когда я увидел его в первый раз, казалось, что человек доживает последние дни. Но вот прошло пять лет, и он все так же сидит на солнце в кресле. Рядом на диване дремлет мама Игоря.

Шелест листьев в винограднике справа от меня, кричат птицы, работает компрессор на стройке — напротив Игоря строят новые дома. Небо туманное, выбеленное, жаркое. Белые и красные бугенвиллии. Вдали пологие склоны гор в солнечной дымке, сквозь нее светят белые арабские деревни. Конус горы Иродион почти сливается с небом.

Легкий шорох-скрежет — воздух движет по каменному полу у моих ног сухой лист.

Ходил в магазин за сигаретами. По дороге позвонил Науму.

— Как вы там?

— Отмахиваемся веером, — хмыкнул Наум. — Бегаем на лестничную площадку. А как вы?

Я начал рассказывать, как слушал сирену в ресторане, и тут Наум сказал:

— Ло. Извини. У нас как раз сирена. Перезвоню.

Я дошел до магазина, вошел, начал смотреть, какие есть сигареты, то есть прошло минуты три, и позвонил Наум.

— Ну как? Судя по тому, что звонишь, арабы опять в тебя не попали.

— Нет, не попали, — ответил Наум. — Где-то грохнуло, скорее всего в воздухе, сбили. Но не понять.

— Ну а как по-твоему, нужна наземная военная операция?

— Ну откуда ж я могу знать? Это очень сложный вопрос. Шахматная партия. Нужно иметь перед собой всю картину. Да я особенно и не заморачиваюсь этим вопросом.

Сейчас вышла на крыльцо Мила с кофе. У нее на кухне телевизор включен на ивритский канал. Сказала, что опять стреляли в Тель-Авив, но ракету сбили в Холоне. То есть это та ракета, от которой сейчас прятался Наум. Осколок ракеты упал на машину, машина сгорела. Машина была пустая, никто не пострадал. В Ашдоде ракета попала в четырехэтажный дом, пробила дырку до второго этажа. Но, слава богу, тоже никто не пострадал. «Ну а ты спи спокойно — наши дома построены в 1982 году. То есть они абсолютно безопасны. До 1985 года дома строили из военного бетона. Они вообще непробиваемые».

По всему Израилю сейчас телефонный перезвон с одним вопросом: «Ну как вы там?». И, соответственно, звонки из заграницы. То есть попал в кусочек прочитанной накануне отъезда прозы Линор Горалик «Зоопарк».

В обзоре печати на Радио Рэка услышал фразу, которой Аббас ответил Обаме на его просьбу отозвать из ООН запрос Палестины о частичном признании ее суверенным государством. «Поезд ушел», — сказал Аббас президенту США. Нормально. Так может сказать человек, чувствующий силу или же, как в данном случае, — очевидную слабость собеседника. Это жест восточного человека, для которого Обама — свой по крови. Обаму можно не бояться. От Обамы не исходит для Аббаса ощущения непонятной силы западного человека. Для Аббаса это сухощавый, смуглолицый, скажем так, единокровник, который старается, и это слишком заметно, старается быть похожим на президента великой западной державы. Подвижный, как на шарнирах, всегда собранный, всегда в своем «выставочном варианте». Настоящему президенту, то есть белому президенту, стараться не надо. Он и так президент. За ним и так сила. Во всем — во флоте, в авиации, ракетах, могучей индустрии, в том, как сидит на нем дорогой костюм, которого он не замечает, в отличие от Обамы; в том, как неторопливо усаживается за банкетным столом, не боясь сделать неверный жест, — а он и не может такого жеста сделать, а если и сделает — не проблема. Он же не актер на съемках, изображающий президента, он настоящий президент, и ему это действительно можно. Это тоже входит в имидж. Ну а Обама такого себе позволить не может. Он должен стараться играть свою роль. И потому он уже и не вполне восточный мужчина, с которым можно и нужно по-восточному. Нет в нем силы, коварства, беспощадности восточного мужчины, и нет широты восточного мужчины, нет искренности в жесте гостеприимства. Как восточный мужчина, он для Аббаса порченный. Бояться такого, подчиняться такому — себя не уважать. И можно, вернее нужно вот так, как сделал Аббас, как от мухи надоедливой отмахнуться: «Поезд ушел».