Гулящие люди - Алексей Чапыгин

В. В сей же день святейший патриарх указал патриаршему подьячему Петру Крюку написать воеводам – к поимке чтоб и возврату к Москве Семена, любимого моего. От сей день Семен причислен к татям и разбойному сонмищу гулящих людей… Пошли ему, всеблагий владыко, невинному отроку, покров и защиту – аминь!

Г. И ныне к святейшему господину нашему пришел голова стрелецкий, чтоб на Коломну стрельцов нарядить».

На крестце был харчевой двор, но от солдатской тесноты хозяин двор покинул.

Солдаты с разрешения майора Дейгера устроили в бывшем харчевом Съезжую избу. С вечера, после барабанного бою, всю ночь заседали – чинили суд над посадскими и попами, чернцов тоже не миловали – волокли.

На дворе жгли огни – в избу все не вмещались, и хотя зима малоснежная, но было студено.

В огонь кидали от построя что попало на глаза: гнилые столбы тына, окружавшие обширный двор, колоды, ясли, ворота конюшен и даже двери из сеней в избу, чтоб не мешали широко ходить, искололи в огонь.

В углу избы стол большой, божницы и образов нет – в огонь пошли, висит только медная лампада.

За столом, замещая избранного слободой дворянина, сидит Иван Каменев, рядом с ним за старшину слободского рейтар, перед ними оловянная чернильница, гусиное перо и лист, склеенный из полос бумаги. У рейтара под рукой два пистолета. Перед черным немчином-так зовут солдаты Ивана Каменева – на столе его медный шишак. Черный узкий мундир застегнут глухо на все медные пуговицы. С правого плеча к левому бедру ремень, хотя шпага висит на поясном ремне. Сверх мундира черная же баранья шуба. Рейтар в броне, в шишаке, тоже медном. Шишак застегнут ремешком у подбородка.

Среди избы столб, а вместо матиц от верха столба веером во все стороны идут и упираются в потолок закопченные курной избой подпоры. Низ столба в четыре угла обит на сажень вверх досками. В сторону стола на столбе деревянный темный крест, шестиконечный, с адамовой головой у рукоятки. Под крестом ящик с накинутым на него черным кафтаном, то – налой. На тот налой солдаты добыли требник. Черный немчин требник подрал, раскуривая рог с табаком, сказал:

– Не боярский суд – наш, солдатский, и честь будем горянский плач…

Солдат Шмудилов, поставленный у креста, потихоньку говорил солдатам:

– Еретик, потому церковное хулит…

Черный немчин на налой кинул тетрадь в пергаментной обложке, а на ней писано: «Слезно восхваление кабаку государеву».

Воздух в избе пахнет застарелым дымом и потом.

– Эй, солдаты, огонь пора…

По голосу черного у дверей с треском загорелся факел. Другой, раскидывая искры, вспыхнул между окнами со слюдой в оловянных окончинах.

– Разбрелись, господине капитан, посады… слободы тож… Нам ту сидеть прибытку мало… – говорит Каменеву рейтар.

– Правда твоя, служилый, а все же пождем…

– Ежели женок опять поволокут солдаты, так же с ними?

– Так же, чего обижать солдат? Посадские жены величают нас грабителями и всякое скаредство чинят… с ними по-ихнему будем!…

– Ну, так я стану строго судить!

В избу с шумом и топотом солдаты втащили толстого посадского в дубленой кошуле, в сшивных с узорами валенках, в бараньем треухе.

– Вот, господине капитан и все товарыщи, лаетца, не идет… гляньте брюхо… вспороть ему, пуд сала мочно вынуть…

– Бедные мы коломничи! Куда волокут? Пошто? Кому учинил зло? Не вем!…

Солдаты шумели, присвистывали, рейтар крикнул:

– Гей, тихо, судить будем! В избе примолкли:

– Торговой?

– Торгую мало… – посадский, сняв треух, поклонился.

– Сколь имеешь торговли?

– Было три ларя на торгу – ныне один…

– В день от него прибытку сколь?

– Купят мало… вас, солдатов, народ бежит…

– Пущай! Сколь давать будешь на день государевым служилым людям?

– Век такой налоги не знал и дать што не ведаю!

– От седни ведай! Три гривны день.

– То много… мал торг!

– Давай две!

– Мало торгую… много так!

Дуло пистолета зловеще и медленно подымается. Посадский втягивает голову в воротник кошули и приседает.

– Гей, товарыщи, пущай он даст клятьбу! Солдаты кидаются к посадскому, волокут ко кресту.

– Будь сговорной или смерть у порога! – тихим голосом советуют.

Оробевший посадский с трудом различает крест на столбе – у него рябит в глазах.

– Клянусь святым крестом, что ежедень буду исправно платить служилым людям…

– Две гривны! – кричит рейтар, с треском взводя кремневый курок пистолета.

– Две гривны! Клянусь… – почти шепотом от страха говорит посадский.

– Клади задаток и будешь безопасен!

Посадский, держа шапку в зубах, идет к столу и из пазухи вынимает кису, платит вперед за неделю.

Рейтар макает перо в чернильницу, пишет для виду, спрашивает:

– Имя твое?

– Тинюгин… Петр Федоров сын…

– Шмудилов! Читай торговану отпуст.

Бойкий солдат с вороватыми пьяными глазами хватает с налоя тетрадь, читает звонко по-церковному: «Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего пузанку… еще на кабак по вино и по мед и по пиво по глаголу вашему с миром!… Яко видеста очи мои тамо много пиющих и пияных…»

Посадский, вынув из зубов шапку, не надевая ее, крестится, подходя к дверям.

– Солдаты, проводите безопасно торгового к десятскому слободы… – приказывает громко черный немчин.

Посадский исчезает в сенях.

Спустя мало с хохотом солдат и бабьим визгом в избу втащили толстую, приземистую бабу. Она в сапогах мужских, в полушубке, поволоченном рыжим сукном, поверх полушубка теплый плат с кистями до пояса.

– Во, браты, Кутафья, уловил-таки – взопрел да приволок… – кричал тощий датошный солдат в сером тягиляе стеганом и в лаптях.

– Хто такова?

– А наша хозяйка, где мы во двор господином маёром ставлены.

– Чем перед тобой повинна?

– Да завсе лает нас, солдатов, скаредно, родню мужню зовет на нас – сбить со двора штоб…

– А ты тут у чего есть, коли она всех лает?

– Рухло мое кое в огонь шибла, особно лает меня…

– Што платишь за бесчестье солдату?

– А нету у меня ничего! А и было бы, то такому возгряку – шиш!

– Язык у тебя колючий – вот стрелю! Башка полетит за порог! – грозит рейтар, берясь за пистолет.

Баба пугается:

– О, не стрели, отпусти душу на покаяние…

– Деньги есть заплатить рухло, кое пожгла?!

– Нету ни пулы, да лжет он, возгряк!

– Ты што получить хошь?

– Она, товарыщи, Кутафья, заплатить может!

– Чем? – спрашивает черный немчин.

– Сами, товарищи, сведомы – чем, коли денег нету – в подклет со мной, а там получу…

– Было бы с кем иттить! Ни кожи, ни рожи – я, чай, мужняя…

Рейтар молча подымает пистолет.

Баба кланяется, вязаными рукавицами закрывает лицо.

– Ой, отпусти душу!

– Не убудет тебя – поди в подклет, а то и на неделю запрем!

– Ну, ты, бес лапотной, пойдем коли… терплю страх смертный.

Солдат с бабой уходят в подклет, где за сломанной переборкой клетей много. Мало спустя выходят, баба отряхивает полы полушубка.

– Кланяйся судьям! – советует солдат.

Баба кланяется, особенно низко тому, кто кажется ей главным, тому, кой с грудей до пупа закован в броню, и пистоли у него под рукой.

– Простите, только пущай, коли замест мужа стал да от дому уволок, проведет в обрат – наш он, постоялец…

– Его воля – пущай!

По двору бабу провожает много солдат, зубоскалят:

– Мерой-то сошлись?

– У, беси, вам кое дело? – смело огрызается баба. Солдат уводит ее за ворота, остальные, придя к огню, где играют в карты, говорят:

– Нешто отбить у его бабу? Сабли нет, един лишь пистоль…

– Со своим бой маёр строго судит!

– Жаль… баба-т ядреная!

Меж тем на Съезжую волокут попа.

– Поди, батько, поди, ругу платят…

– Наг, яко Адам в раю… глаголал, не имут веры – тянут… Поп в черной однорядке, видимо, чужой. Солдат, который приволок попа на Съезжую, смущенно говорил:

– На улице тма! Волок – чаял, с молебна поспешает…

– Сними с него скуфью! – говорит рейтар, отодвигая пистолет. – Попа бесчестить добро, да камилавку не топтать ногами… на то есть «Уложение государево».

С волос попа, спутанных и грязных, солдат снимает скуфью, кладет на стол.

– И скуфья драна! – говорит он.

– Пущай у креста клятьбу даст, что дать может, – говорит рейтар.

Попа подвели к налою:

– Клянись, што имешь!

Поп, поклонясь кресту, помотал рукой:

– Клянусь честным крестом, что наг, яко Адам, и гол, как Ной пред сынами своими!…

– Шмудилов, чти отпуст.

Солдат начинает тараторить с тетради. Поп звучно высморкался в кулак, очистив нос, сказал:

– Так это же наше московско, со Спасского крестца! – Громче и грамотнее солдата на память начал басить церковно: – «Что ти принесем, веселая корчмо? Каждый человек различны дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон – скуфьи и шапки, однорядки и служебники… чернцы – манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейные… Служилые люди хребтом своим на печи служат, князе и бояре и воеводы за меду место величаются… Пушкари и солдаты тоску на себя купили – пухнут, на печи лежа, сабельники саблю себе на шею готовят… тати и разбойницы…»