Бедолаги - Катарина Хакер

Ласло уговорил его приехать в Будапешт хотя бы на три недели, «ради сестры, ради родителей». Завтра они полетят.

В бюро он включил компьютер и нашел письмо от Изабель. «Соседскую девочку я сегодня впервые увидела на улице, ее за руку тащил отец. Сцена, как из фильма Кена Лоача. Волосы торчат, страшно бледная. Отец бросил ее, помчался куда-то, ругаясь, но я не разобрала, что он там рычал. Я стояла у окна, как ты тоже любишь. Вот это и есть для меня Лондон. Нет, и Якоб, конечно, тоже, и все наши вылазки с Элистером. И вдруг я так заскучала по Дирксенштрассе, а ведь мы переезжаем! Петер написал. Ганс прислал договор по факсу. Петер еще пишет, что ты едешь в Будапешт. Счастливого пути! Изабель».

Вечером у двери его ждал господин Шмидт, взволнованный и смущенный.

— Послушайте, приходила ваша знакомая, — сказал он тихонько, будто поведал тайну. — Та, которая с рыжими волосами.

Слегка поклонился и пошел вверх по лестнице так быстро, что Андраш и ответить не успел.

Записки Магда не оставила. Он, не торопясь, сложил в чемодан рубашки, белье, брюки и поставил будильник, прежде чем отправиться спать. В восемь за ним заедет Ласло.

27

Пианист отказался от выступления, но его кем-то заменили. Об этом им сообщил пожилой человек на входе, одетый в старье житель соседнего муниципального дома, из тех обитателей квартала, кто радуется дешевому концерту и чашке чая.

— А чай совсем дрянной, — шепнул Якоб, осторожно держа на ладони пластиковый стаканчик.

Они стояли в углу вестибюля, разглядывали облупившиеся стены, затоптанный пол, прибывающую публику, видимо, постоянных зрителей, которые улыбались и кивали, пробираясь между костылями и инвалидными колясками, а среди них яркое пятно — женщину в красном платье и с лиловым веером. Якоб и Изабель явно вызывали симпатию окружающих, они были здесь самые молодые, стояли, прижавшись друг к другу как дети, проскользнувшие на собрание для взрослых, и, полные ожидания, радовались. Им улыбались, кивали, одобряя их присутствие здесь, в Конвэй-Холле, а один человек кивал с особенным усердием, пытаясь выразить свою радость, что музыкой интересуются молодые люди, и те действительно блистали молодостью среди дряблых тел в дурной одежде, рук в старческих пятнах, жидких шевелюр, жирных ножищ и тонюсеньких ножек.

— Как в фильме Феллини, — опять шепнул Якоб, показывая на пару отечных ног с синяками, в сандалиях.

Днем, до того как отправиться в Конвэй-Холл, они оказались в постели. Когда они вышли из дому, Изабель повисла на руке у Якоба. Было воскресенье, они доехали до Уоррен-стрит, а оттуда по тихим улочкам направились к площади Ред-Лайон.

— Как тихо тут по воскресеньям, — заметила Изабель, — будто все спят после обеда, и город кажется таким спокойным.

Якоб кивнул, хотя они как раз проходили мимо камеры видеонаблюдения, и он подумал: «Вот она, Новая Европа под охраной, наизготове, считает дни». Обнял Изабель за плечи. А в безопасности ли они? Да, они в безопасности — воскресным днем, на пути к площади Ред-Лайон, но она, как оказалось, в стороне, и они случайно ее промахнули, по улице Ред-Лайон вышли к каким-то пустынным переулочкам и заблудились, а спросить некого. Но времени еще много. Угроза оказалась очередным спектаклем. «Как Буш на своем военном корабле, как окончание войны, — хотел он сказать Изабель, — позже это покажется нам невероятным и пошлым, но однажды все-таки станет реальностью, реальной угрозой».

Они шли, взявшись за руки. Это Бентхэм рассказал ему про Конвэй-Холл, где по воскресеньям вот уже тридцать лет, а то и дольше идут концерты камерной музыки, ведь Конвэй-Холл открылся в 1929 году и носит имя благочестивого американца Конвэя, который пожертвовал значительную сумму и вообще хотел сделать мир лучше, поэтому билеты стоят три фунта, а к ним полагается чашка чаю. «Хотя это не совсем верно, — заметил Якоб, пока они глотали чай из пластиковых стаканчиков, ведь за чай доплачиваешь пятьдесят центов».

Какая пылища вокруг. Люди здороваются, занимают места, вот появились элегантные дамы в длинных платьях, господа в светлых костюмах, и Якоб беспокойно высматривал среди них Бентхэма — хотя тот и не говорил, что собирается сюда, но Якоб не спускал глаз с дверей, ведь до начала концерта еще есть время. Двери закрыли, в тусклом свете виднелись ряды стульев и амфитеатр, деревянные подмостки, желтоватые стены в трещинах, затоптанный пол, под ногами у Якоба потрескивало, поскрипывало, стоило ему пошевелиться. Какое убожество, какая нелепость, смех, да и только. Старик, сидевший справа, нечаянно, сам не заметив, подтолкнул его в сторону. «Дряблая старая рука», — отметил про себя Якоб и устремил взгляд на сцену, где женщина в желтой накидке и узких белых брюках что-то объявила, отчего задвигались стулья: начало концерта опять откладывалось и трое мужчин пытались как-то справиться с роялем, Изабель чмокнула его в щеку и встала, собираясь снова выйти и выпить чаю. «Вот неугомонная», — подумал Якоб и вышел следом, окунулся в теплый воздух наступающего лета, и маленькая площадь раскинулась перед ним, разорванная на части загородками какой-то стройки; опоздавший зритель торопился к входу по мосткам, прикрывавшим разбитый асфальт, водостоки и канавы. «Вот и она». Якоб почувствовал приближение Изабель еще до того, как ее увидел, и со стыдом обернулся. Два или три часа назад они лежали в постели вместе. Он гладил ее живот, ее бедра, нежную горячую кожу и знал: нет для него на свете ничего милее, а теперь стоит тут, неблагодарный и расстроенный тем, что его тайная и пустая надежда увидеть Бентхэма не сбылась.

Раздался пронзительный звонок. Он успел поцеловать Изабель, прежде чем они вошли. Женщина в желтой накидке стояла перед сценой, махала руками, рояль исчез, а на его месте появились клавесин и небритый человек, с нетерпением ожидавший начала.

— И никакой фортепьянной музыки! — рявкнул он в зал и поднял руку — длинную, усеянную темными пятнами.

Начал играть, и Якоб сначала испугался, хотя ничего страшного не произошло, и постарался вслушаться в непривычное звучание клавесина. Он посматривал то на носки своих ботинок, то на исполнителя, и каждый звук, казалось, доносился до слуха отдельно, как четкая, холодная капля дождя. Тот играл безжалостно, мстительно, и зал умолк испуганно и недвижно, ни шороха, ни шепота, и Якоб не чувствовал Изабель рядом, видел только ее правую руку, обнаженную, гладкую. Сидела, не шевелясь, про него забыла.

Дождливым июньским днем парк был почти пуст, только на нижнем пруду двое детишек пускали деревянные кораблики да мимо мелкой трусцой пробежала женщина с раскрасневшимся, напряженным лицом. Якоб посмотрел ей вслед и вспомнил убийцу, кирпичом забившего насмерть четырех женщин. Кирпичом или другим тяжелым предметом. Одна вроде бы сумела его разглядеть, потому что как раз говорила по телефону с матерью в Норвегии, когда было совершено нападение, и мать, как писали газеты, услышала короткий испуганный возглас, умоляющий голос: «Не надо, не надо!» — после чего связь оборвалась. Сегодня в Бэттерфилд-парке проводится следственный эксперимент по второму убийству, и всех свидетелей просили явиться на место преступления — всех, кто в полдень две недели назад находился в парке, гулял или бегал, выгуливал собаку. Тело нашли в кустах около трех часов дня.

Снова моросит дождь. Якоб шел вверх по склону холма, к старым деревьям наверху; Изабель отказалась пойти с ним вместе. В воскресенье они всегда не знали, чем заняться. Побывали на Портобелло, в Ист-Энде, в Гринвиче, в Коллекции Уоллеса, а на прошлой неделе в Конвэй-Холле. В ближайшие выходные думали съездить в Кью-Гарденс, пока не отцвели последние рододендроны. Он всерьез занимался транспортом, изучал железнодорожную сеть и ее отдельные ветки, деятельность различных компаний. Через Миллера он познакомился с одним человеком, вернувшим себе дом в восточной части Берлина и поселившимся там. «Это единственный город на свете, где я хочу жить, — поделился тот, — самый просторный, самый оживленный город в Европе! Заходите ко мне, когда приедете домой». На миг Якоб ощутил что — то вроде ностальгии. Но он любил Лондон, и Берлин по сравнению с Лондоном казался ему пустым, безлюдным. Он радовался, что Изабель даже после случая на Кинг-Кросс ничего не боялась. Сам он стал с тех пор как-то трусливее. Но привыкнуть можно ко всему. К бездомным, валяющимся поперек тротуара, так что приходится через них перешагивать. К объявлениям о поисках свидетелей то одного, то другого преступления. К торговцам наркотиками близ рынка Кэмден-Лок, которые тебя преследуют и шепчут на ухо названия товара. Похоже, он там видел одного соседа, молодого человека с их улицы. Тот шел за ними по Лейтон-роуд, и Якобу показалось, будто Изабель его знает, но он ничего не спросил, какое у него право? В Берлине они проводили вместе не больше времени, чем здесь, но секретов друг от друга у них не было.