Страж фараона - Михаил Ахманов

Черты царицы расслабились, она отбросила свиток, наклонилась к стоявшему на коленях Хенеб-ка и что-то шепнула ему. Он развел руки жестом покорности, поднялся, скрипнув ремнями доспеха, и зашагал к спускавшейся в сад лестнице. Рукоять секиры билась о его бедро.

– Кажется, я пришел в тяжелый день, – молвил Семен, провожая взглядом Хенеб-ка. – Мне надо удалиться, прекрасная госпожа?

– Не надо. Рисуй! – Она потерла лицо ладошками, потом встряхнула их, будто сбрасывая напряжение. – Все дни тяжелы, и я отдыхаю, когда ты здесь. Ты говоришь со мной, и я не думаю о мрачном.

– Таком, как это? – Взгляд Семена скользнул к валявшемуся на полу папирусу.

– Это еще не самое плохое. Это всего лишь знак человеческой жадности, которую может насытить Нехси, мой казначей… Насытить и утолить, ибо не спорят с гребцами, когда лодка попала в водоворот. Все просят… – Меруити презрительно поморщилась. – Знают, что нужны, и просят, просят то и это… просят для себя… Один ты попросил для брата.

– Я тоже жаден, – сказал Семен, копаясь в сумке с рисовальными принадлежностями. – Я хочу видеть тебя и сделать столько твоих изваяний, сколько сфинксов на Царской Дороге. Но разных, моя госпожа, не таких, как сфинксы, которые похожи друг на друга как песчинки. Разных! А это требует времени.

Она улыбнулась.

– Я помню, о чем ты просил, и я подарила тебе время. Может быть, больше, чем нужно? Ты говоришь о сотнях изваяний… Когда же я увижу хоть одно?

– Скоро, моя прекрасная царица, скоро, – пробормотал Семен, бледнея под ее лукавым взглядом.

Похоже, она понимала, отчего работа так затягивается, и не имела ничего против.

К нему в мастерскую явился Софра.

Не чрезвычайное событие; бывало, что верховный жрец заглядывал к художникам – обычно к тем, которые трудились над росписью его гробницы. Он, разумеется, не собирался умирать, но всякий человек – тем более древнего знатного рода – строил загробную обитель еще при жизни и наполнял ее разнообразными предметами, чтобы ожидать суда Осириса в комфорте и уюте. Конечно, многое с собою не возьмешь – ни сад, ни реку с камышами, ни охотничьи угодья, ни толпы верных слуг – но все это можно было нарисовать, дабы усопшая душа не тосковала в одиночестве, а развлекалась с арфистками или, забравшись в колесницу, вершила сафари по Западной пустыне. Чем больше таких картин, тем веселей проходит ожидание; вот почему Софра тщательно просматривал эскизы и требовал, чтобы были в них и антилопы, пораженные стрелами, и танцовщицы дивной красоты, и сцены шествий и пиров, и барка, плывущая по Нилу, и обильный деревьями сад – пальмы, смоковницы и гранаты, а посередине – водоем.

Семен не рисовал ни танцовщиц, ни пальм, ни антилоп и не питал интереса к гробницам, но все-таки Софра к нему заявился. Не один, а с подобающей свитой: с Хапу-сенебом, вторым пророком, с другом Инени и множеством младших жрецов и прислужников, тащивших корзины, табуреты, опахала и прохладительные напитки. Пришел он в рабочую жаркую пору, когда Семен с Пуэмрой размечали камень для изваяния Птаха, два подмастерья трудились над парной статуей Сохмет, а третий, обливаясь потом, полировал бюст Инени.

Ну, босс на то и босс, чтобы приходить не вовремя, решил Семен, откладывая мерные шнурки, отвес и наугольник. Работа замерла, и они, все пятеро, склонились перед важным гостем.

– Ты – Сенмен, ваятель?

Голос у Софры был громкий, гулкий, и выглядел он впечатляюще: солидный муж под пятьдесят, с хмурым высокомерным лицом и бритым черепом; длинные белые одежды, шкура леопарда на плечах и, несмотря на жару, парик, покрытый полосатой тканью. Не клафт, но что-то очень похожее; поверх него так и просилась корона.

– Это я, – пробормотал Семен, не разгибаясь. – Целую прах под твоими ногами, великий господин.

С минуту Софра разглядывал его, словно соображая насчет целования праха, которого в мастерской хватало, потом махнул рукой, и Семен с помощниками разогнули спины.

– Это Пуэмра, господин, – представил он ученика, – а это мои подмастерья: Атау, Сахура и…

– Мне их имена не интересны, – пророкотал верховный жрец. – Молчи, ваятель! Будешь говорить, когда я разрешу.

С этими словами он повернулся к каменной копии Инени и долго глядел то на нее, то на третьего пророка, стоявшего чуть вдалеке, рядом с пожилым благообразным Хапу-сенебом.

– Амон всемогущий! Какое сходство! – Софра покачал головой. – Подобного не достигали даже во времена Снофру и Хуфу!

– Я говорил тебе, достойный брат, что этот ваятель творит чудеса, – произнес Хапу-сенеб, отдуваясь и благожелательно поглядывая на Семена. – Ф-фу… какая жара… – Он кивнул носителям опахал, и те принялись овевать его, разгоняя застоявшийся знойный воздух.

Сделав пару шагов, Инени приблизился к изваянию.

– Я помещу его в своей гробнице, рядом с бронзовым зеркалом. Я буду приходить туда все годы, отпущенные мне Осирисом, смотреться в зеркало, глядеть на этот камень и вспоминать, каким я был. Жаль, Сенмен, что двадцать разливов назад, когда я выглядел помоложе, в Та-Кем не нашлось равных тебе мастеров!

– Ф-фу… Зато теперь они есть… по крайней мере, один.

В толпе прислужников и жрецов произошло какое-то движение, и из задних шеренг вынырнула личность с непримечательной физиономией и маленькими тусклыми глазками. Этот человек был не тощ и не толст, не высок и не низок, а так, нечто среднее – типичный роме, каких в десятке не меньше дюжины. Если бы не бритый череп и не богатое ожерелье, он выглядел бы как чесальщик льна или пастух, чье место рядом с баранами и быками. Но младшие жрецы почтительно расступились перед ним.

Тусклые зрачки впились в лицо Семена.

– Ваятель Сенмен много лет провел в плену и, кажется, не зря. Древние говорили, что муки тела возвышают душу, страдание делает чутким и искусным, и плеть даже обезьяну заставит танцевать… А ты ведь страдал, ваятель Сенмен! Целых десять разливов, в неволе у нехеси!

Будь осторожен, сказали глаза Инени, и Семен вдруг понял, кто перед ним. Рихмер, Ухо Амона, серый кардинал! Голос его казался таким же невыразительным, как внешность.

– Ты прав, хранитель врат, – Семен склонил голову, – годы плена были тяжелы. Поистине, я узнал вкус смерти на своих губах.

– Зато теперь твои творения прекрасны. Покажешь что-нибудь еще?

Взгляд Рихмера метнулся к полкам, где, задвинутое в дальний угол, закутанное полотном, стояло изваяние Меруити. Хранитель врат определенно знал о нем! И знал, где его прячут! Но от кого? Над этой вещью Семен трудился вечерами, и верный Пуэмра затачивал ему резцы… Возможно, скрип и скрежет, с коим они врезались в камень, дошел до слуха Рихмера?

Семен поклонился.

– Работа над изваянием достойного Инени потребовала много сил. Еще я занимался мелкими поделками, а мои мастера изготовляли статуи для Ипет-сут… Больше мне нечего показать.

– Того, что я видел, хватит, чтоб убедиться в твоем мастерстве, – с важным видом заметил Софра. – Хвалю твои глаза и руки, ваятель! Ты будешь награжден и возвеличен! Ты сделаешь мое изображение и станешь главным над художниками Амон-Ра.

Он развернулся и проследовал к выходу из мастерской. Свита торопливо потянулась за ним, и лишь Инени замедлил шаг, пробормотав:

– Бойся крокодила, когда он разевает пасть, чтобы тебя похвалить.

Помощники вернулись к делу. Стоя среди привычного грохота, шелеста полировочных камней и звона вгрызавшихся в базальт рубил, Семен бросил взгляд на полку, где затаилась головка Меруити. Она была готова, однако кому он рискнул бы ее показать? Признание в любви – не для чужих глаз… Даже не для глаз Меруити – ибо, если работа закончена, то нет и поводов для новых встреч.

Все-таки он показал ее – брату, в самом начале месяца эпифи, когда от зноя пересыхает земля, а Нил сужается и мелеет.

Прекрасный женский облик, запечатленный в гладком темном камне… Она была такой, какой явилась ему впервые звездной ночью, в трепетном свете факелов – царица ветров и тьмы, загадочная, непостижимая, манящая…

Сенмут долго смотрел на каменную женскую головку, потом сказал:

– Память твоя осталась в полях Иалу, однако не обижайся на богов: взамен ты получил чудесный дар. Дар мастерства и дерзости… ты смеешь изображать не человека, а то, что чувствуешь к нему… Ведь так?

– Так, – согласился Семен.

– Любовь к царице – дерзость, – тихо промолвил брат. – Ты можешь лишиться головы, и потому никто не должен видеть твоего творения. Лучше разбей его.

– Я не могу.

Они переглянулись, и Сенмут шепнул:

– Понимаю… Я бы тоже не смог. – Затем, после недолгой паузы, поинтересовался: – Ты будешь изображать ее снова и снова?

– Буду. – Семен окутал головку Меруити полотняным покрывалом, но тут же сбросил ткань и снова всмотрелся в милые черты. – Ты говоришь, брат, что это дерзость… Согласен, дерзость – если ваятель одинок, и нет ни женщины, владеющей его душой, ни девушки, приятной его взору. Но в ином случае и суждение будет иным, не так ли? Если ваятель любит другую и счастлив своей любовью, то это изображение не дерзость, а дань восхищения и жертва – такая, какую смертный приносит богине… Ты понимаешь меня?