Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

— Весьма похвальные чувства, мисс Кингсбери, — сказал Кори, — и вам, вероятно, уже кажется, будто вы распахнули перед всем Норт-Эндом двери дома № 31. Однако я отношусь к этому серьезно. Сам я провожу лето в городе, и мой дом не пустует, так что я могу быть объективным; и должен сказать, что, когда я прохожу по Холму и вниз вдоль Бэк-Бэй, только зрелище полисмена мешает мне лично вторгнуться в эти красивые дома, жестокосердно закрывшие свои ставни. Будь я бедняком и мой больной ребенок хирел бы на чердаке или в подвале где-нибудь в Норт-Энде, я бы вломился в один из этих домов и улегся на рояле.

— Ты забываешь, Бромфилд, — сказала ему жена, — во что эти люди превратили бы обстановку приличного дома.

— Верно, — смиренно согласился Кори, — об этом я не подумал.

— И если бы ты был бедняком с больным ребенком, ты не так легко решился бы взломать замок, — заметил Джеймс Беллингем.

— Удивительно, до чего они терпеливы, — сказал пастор. — Тяжко трудящемуся бедняку, должно быть, выносить зрелище недоступной ему роскоши.

Лэфему хотелось сказать, что он сам был таким и знает, каково это. Ему хотелось сказать, что бедняк бывает доволен, если ему удается хотя бы сводить концы с концами; что сам он никогда не завидовал удаче другого, если тот заслуживал свою удачу; разве что тот наступал ему на горло. Но прежде чем он отважился заговорить, Сьюэлл добавил:

— По-видимому, он не всегда об этом думает.

— Но в один прекрасный день подумает, — сказал Кори. — В нашей стране мы все для этого делаем.

— У моего зятя в Омахе, — сказал Чарлз Беллингем, гордясь столь примечательным зятем, — очень много рабочих; и он говорит, что недовольны как раз выходцы из тех стран, где им не давали об этом думать. А с американцами никаких хлопот.

— Значит, они понимают, что, если у нас существуют неограниченные возможности, никто не вправе жаловаться.

— А что пишет Лесли? — спросила у миссис Беллингем миссис Кори, которой наскучили все эти бесплодные абстракции.

— Вы, вероятно, слышали, — ответила эта дама, понизив голос, — что у них еще один ребенок?

— Нет, не слышала.

— Да, мальчик. И назван в честь дяди.

— Да, — вступил в разговор Чарлз Беллингем. — Говорят, мальчик прекрасный и похож на меня.

— В этом нежном возрасте, — сказал Кори, — все мальчики прекрасны и похожи на всех, кого вы захотите. А что, Лесли все еще тоскует о чечевичных котлах своего родного Бостона?

— Это у нее, кажется, прошло, — ответила миссис Беллингем. — Она очень интересуется предприятиями мистера Блейка, и жизнь у нее весьма наполненная. Она говорит, что с ней происходит то же, что и с теми, кто три года не был в Европе: период острых сожалений прошел, но еще не настал следующий, когда непременно надо ехать снова.

Лэфем наклонился к миссис Кори и спросил о картине, висевшей напротив:

— Это, если не ошибаюсь, портрет вашей дочери?

— Нет, это бабушка моей дочери. Писал Стюарт Ньютон; он написал много портретов сейлемских красавиц. В девичестве она была мисс Полли Берроуз. Моя дочь похожа на нее, не правда ли?

Оба они взглянули на Нэнни Кори, потом на портрет.

— Эти прелестные старинные платья снова входят в моду. Неудивительно, что вы приняли ее за Нэнни. А другие, — она говорила о других портретах, темневших на стенах, — это мои родственники; писал их большей частью Копли.

Все эти неизвестные Лэфему имена ударили ему в голову, как вино, которое он пил. На миг они, казалось, засияли, но потом все вокруг стало темнеть. Он слышал, как Чарлз Беллингем рассказывал Айрин что-то смешное, стараясь ее позабавить, она смеялась и казалась очень счастливой. Иногда Беллингем принимал участие в общем разговоре, который шел между хозяином дома, Джеймсом Беллингемом, мисс Кингсбери и пастором Сьюэллом. Они говорили о каких-то людях, и Лэфем подивился, как легко и свободно они о них говорили. Они отнюдь не щадили их; о человеке, который был известен Лэфему как удачливый делец и богач, Джеймс Беллингем сказал, что это не джентльмен; а его кузен Чарлз выразил удивление, отчего этот человек еще не стал губернатором.

Когда последний отвернулся от Айрин, чтобы принять участие в общей беседе, с ней заговорил Кори-младший; из нескольких услышанных слов Лэфем понял, что речь шла о Пенелопе. Он снова подосадовал, зачем она не пришла; она не хуже любого из них участвовала бы в общем разговоре, ведь она такая остроумная. Лэфем понимал, что Айрин-то этого не хватает; но, видя ее лицо, сиявшее юной красотой и влюбленностью, он подумал, что это не столь уж важно. Сам он чувствовал, что поддержать разговор не умеет. Когда к нему обращались, он отвечал несколькими словами, которые, казалось, никуда не вели. Часто ему приходило в голову что-то очень близкое к тому, о чем шла речь; но прежде чем он успевал заговорить, они перескакивали на что-нибудь другое, и перескакивали так быстро, что он не поспевал за ними и чувствовал, что ему не удается себя показать.

Одно время разговор шел на тему, о которой Лэфем никогда прежде не слышал; и опять он подосадовал, что с ними нет Пенелопы, уж она бы нашла что сказать; сказала бы такое, что стоило послушать.

Мисс Кингсбери, обращаясь к Чарлзу Беллингему, спросила, читал ли он «Слезы, напрасные слезы» — роман, наделавший столько шуму, — а когда он сказал, что нет, удивилась:

— Он просто надрывает сердце, это видно уже из названия; там такой милый, старомодный герой, и героиня тоже, и они безумно друг друга любят и приносят один ради другого такие огромные, совершенно ненужные жертвы. Кажется, будто сама это делаешь.

— В этом-то и секрет успеха, — сказал Бромфилд Кори. — Читателю льстит, что персонажи романа — грандиозны, а хромают и сутулятся, как он сам, и он чувствует себя столь же грандиозным. Ты читала роман, Нэнни?

— Да, — ответила его дочь. — Его следовало бы назвать «Нытье, глупое нытье».

— О, Нэнни, все же не совсем нытье, — вступилась мисс Кингсбери.

— Удивительно, — заметил Чарлз Беллингем, — как мы любим книги, играющие на наших сердечных струнах. В романах всего популярнее самопожертвование. Нам очень нравится видеть возвышенные страдания.

— Несколько лет назад, — сказал Джеймс Беллингем, — говорили, будто романы выходят из моды.

— Но они как раз входят в моду, — воскликнула мисс Кингсбери.

— Да, — сказал пастор Сьюэлл, — и никогда еще они не были для стольких людей единственной духовной пищей. Они приносят более вреда, чем когда-либо.

— Не завидуйте, пастор, — сказал хозяин дома.

— И не думаю, — ответил Сьюэлл. — Я рад был бы получать от них помощь. Но эти романы со старомодными героями и героинями — простите, мисс Кингсбери, — просто губительны.

— Вы чувствуете, что погибли, мисс Кингсбери? — спросил хозяин.

Но Сьюэлл продолжал:

— Романисты могли бы оказать нам неоценимую помощь, если бы изображали жизнь как она есть, а человеческие чувства — в их подлинных пропорциях и соотношениях; но они большей частью были и остаются вредными.

Это показалось Лэфему правильным; но Бромфилд Кори спросил:

— А что, если жизнь как она есть не занимательна? Неужели нельзя, чтобы нас занимали?

— Нет, если это наносит нам вред, — твердо ответил пастор, — а самопожертвование, изображенное в романах, вроде этого…

— «Нытья, глупого нытья», — с гордостью подсказал отец автора остроты.

— …Это не что иное, как психологическое самоубийство, и так же безнравственно, как вид человека, пронзающего себя мечом.

— Может быть, вы и правы, пастор, — сказал хозяин; а пастор, явно оседлавший любимого конька, помчался дальше, несмотря на молчаливые попытки его жены схватить конька под уздцы.

— Прав? Разумеется, я прав. Любовь, ухаживание, вступление в брак изображаются романистами в чудовищной диспропорции к другим человеческим отношениям. Любовь — это очень мило, очень приятно…

— О, благодарю вас, мистер Сьюэлл, — сказала Нэнни Кори таким тоном, что все засмеялись.

— Но обычно это — дело очень молодых людей, еще слишком несложившихся и неопытных, чтобы быть интересными. А в романах любовь изображается не только как главное в жизни, но и как единственное в жизни двух глупеньких молодых людей; романы учат, что любовь вечна, что огонь подлинной страсти горит вечно и что думать иначе — кощунство.

— Но разве это не так, мистер Сьюэлл? — спросила мисс Кингсбери.

— Я знавал весьма достойных людей, которые были женаты дважды, — продолжал пастор, и тут его поддержали. Лэфем тоже хотел высказать свое одобрение, но не решился.

— Мне думается, что любовь немало изменилась, — сказал Бромфилд Кори, — с тех пор, как ее стали идеализировать поэты рыцарских времен.

— Да, и надо ее снова изменить, — сказал мистер Сьюэлл.

— Как? Вернуться назад к первобытным временам?