Сияние - Маргарет Мадзантини

Что только не приходилось делать Джине, чтобы меня прикрыть!

– Гвидо, ты совсем голову потерял!

– На кой черт мне голова!

Лондон казался огромной каруселью, которая только и ждала, что мы купим билеты. Нам было не до церемоний. Времени не хватало, мы тонули в безумном экстазе. Мы были словно птицы, хватающие на лету рыбу из волн, пауки, терпеливо поджидающие добычу. Природа жестока и удивительна. Я окунался в прорубь и снова возвращался домой к жене, в университет к студентам. Я великолепно справлялся; как командир самолета, налетавший тысячи часов, я мог спокойно включить автопилот и, прикрыв глаза, уноситься к небесам, расчерченным Леонардо да Винчи и Боттичелли. Я не мог думать ни о чем, кроме Костантино, а он в одиночестве бродил по улицам Лондона.

– Черт, Гвидо, какой потрясающий город!

Ему хотелось потеряться и бродить по городу часами. Он останавливался перед уличными артистами в цилиндрах, загадывающими туристам загадки у Ковент-Гарден. Мы могли проводить по нескольку часов на рыбном рынке, у лотков со специями на Ридли-роуд. Ему хотелось запустить руку в каждый мешочек. Казалось, он впервые чувствует запах настоящей жизни.

Мы зашли в «Хэмлис» за подарками его детям. Купили самолетик, который так потрясающе запускал продавец, на улице попробовали было запустить его сами, но он все никак не взлетал и падал через каждые два метра. Костантино, не веря своим глазам, смотрел на пары геев. Мы зашли в бар в районе Сохо. Там крутили гей-порно, а у входа парень в обтягивающих лосинах стоял с плакатом, протестуя против отмены гей-парада, накрывшегося из-за дерьмовых организаторов. Точно в полусне, Костантино позволял вести себя куда угодно. Он купил шелковый жилет и кожаную кепку. Его тело тоже как будто освободилось от давящей тяжести, плечи расправились.

Мы пошли в «Георгий и дракон» и крепко напились. Он сел за руль, и мы действительно рисковали, ведь он не привык к праворульной машине. Я болтался на пассажирском сиденье, точно мягкая игрушка, и наконец завалился лицом в его колени. Пока за окном проносились огни Шордича, в нас горел огонь совсем иного рода.

– Я люблю тебя, Гвидо.

После того как хорошо отсосешь, тебе всегда признаются в любви. Это один из непререкаемых постулатов Кнута.

Комната отделана деревом. Оно кажется таким естественным и живым, что каждый раз, открывая дверь, кажется, что идешь по подъемному мосту. Прикрытая тканью лампа, стопка книг, матрас на полу, из оконных рам прорывается сквозняк, грязные стекла, измазанные по краям краской… В этой комнате мы много говорим и почти не спим. Нанизывая бусины несбыточных иллюзий, мы строим планы. Перед нами бутылка красного и грязные бокалы. Рассвет бьет каплями дождя по стеклу. Костантино стоит у окна, толкает вверх раму, открывает окно, высовывается, смотрит во двор. Его ноги – рисунок из учебника, две ровные колонны, ноги Геракла. По сравнению с ним я похож на старого страуса.

На подушке что-то больно утыкается мне в висок. Я тяну за черный кончик и вытягиваю длинное перо. Я счастлив, точно спас целую утку. Я подхожу к Костантино, покручивая перышко между пальцами. Провожу краешком пера по его ноге, до самой спины.

– У нас же есть право быть собой, Гвидо?

– Конечно есть.

Грустно. Мы бродим под дождем в районе доков, одуваемые ветрами. У меня в руке газета «Loot» с кучей подчеркнутых объявлений. Даже не знаю, сколько заведений мы посмотрели. Сначала Костантино так радовался, но потом выражение его лица изменилось, он закудахтал, точно его душат, замахал руками, засуетился:

– Ты и представить себе не можешь, как сложно держать ресторан! Каждый день в четыре утра я поднимаюсь и еду на рынок. Ты понятия не имеешь, что такое работать на кухне, стоять у плиты…

– Не знаю, и что?

– Ты строишь из себя знатока, всезнайку!

Мы зашли в один из прибрежных баров и заказали пива.

– И чего, по-твоему, я не знаю?

– Ладно, забей.

В аэропорту, перед выходом на посадку, стояли две молодые лесбиянки и целовались взасос. Две умирающие от жажды ласточки. Мы остановились и молча наблюдали за ними. Для нас это были люди нового мира, юное поколение, взращенное матерями-утопистками и отцами-писателями. Мы были детьми другого времени – времени, когда приходилось жертвовать всем. Наши отношения зародились в атмосфере запрета. Но мы проросли, точно деревья, вгрызающиеся в каменистую почву, и сдаваться не собирались.

Мы попрощались, неуклюже обнявшись и стиснув зубы. У Костантино был отсутствующий вид. Он кинул сумку на ленту, снял ремень и ботинки. Позволил женщине-полицейскому облапать себя со всех сторон. Потом Костантино неделю не отвечал на мои звонки, а когда наконец ответил, то будто постарел лет на сто. А я стоял перед ним, точно мальчик, с наполненной звездами шляпой.

Он сказал, что Розанна что-то подозревает.

– Иногда мне кажется, что она обо всем догадалась.

Он звонил мне во время лекций, на вибрирующем экране появлялся его номер. Я нажимал на паузу и говорил: «Сделаем перерыв». Затем закрывался в туалете и перезванивал.

– Слушай, мы уже вот-вот найдем то, что надо. Я договорился с одним человеком насчет ресторана.

– Ну и как у него, большой?

Я знал, что он ревнует, мне все это было знакомо.

– Послушай, никто другой мне не нужен.

Мне хотелось кинуть трубку, хотелось плюнуть ему в лицо. Я знал, что все в нем вскипело и перемешалось, что если я поддамся, то мы оба потеряем голову.

Я шел по надорванному канату, но пока я не понимал, с какой именно стороны он порвется. Я пытался разглядеть наше будущее, а потом резко давал задний ход. Меня постоянно тошнило, тошнота стала извечным спутником, новым органом моего тела. Словно у сердца появился двойник, отдававшийся во мне тупой болью. Я пытался протиснуться меж мусорных завалов. Когда я видел громыхающие грузовики с городскими отходами, мусорщиков, спрыгивающих с подножки и собирающих в грузовик пакеты и ящики, я застывал и смотрел на них, не отрывая взгляда. Я представлял себе, как железная рука ковша подхватит мое тело и бросит его в кузов с мусором, в развороченную пасть огромного грузовика.

Пес шел рядом как единственный друг, как верный солдат, не отходящий ни на шаг от умирающего командира. Он не давал мне совсем скиснуть, заставлял доставать лопатку и подбирать за ним экскременты.

А когда мне придется помочиться в последний раз? С недавнего времени я часто задавался этим вопросом. Каждый раз, когда закрывался в туалете и смотрел в унитаз, прежде чем сделать то, зачем пришел.

И вот я снова в аэропорту. Мы снова едем вдоль забора на окраину города. Костантино не расстается с телефоном, он держит его в руке, проверяет, есть ли сеть. Мы больше не свободны, как раньше. Он раздвоился, теперь он и здесь и там одновременно. Жена постоянно названивает ему по мелочам. Она не дает ему вставить ни слова. А он только поддакивает и ходит взад-вперед, заткнув пальцем ухо. В этом жесте проскальзывает какое-то жуткое напряжение. Он так не похож на меня. Итальянцы постоянно болтают по телефону, но он не такой. Я стал для него частью другого мира. Мира, где каждый одинок и отвечает за свои действия самостоятельно. Костантино прав, когда говорит, что я никогда не смогу снова вернуться в Италию. Что в Италии я не смогу быть счастливым.

Я очень любил его. Но мне нужно было определиться, как жить дальше. Казалось, что ему до своей жизни нет никакого дела. Мы стояли в одном стойле, но над нами были разные небеса. Мой взгляд устремлялся вдаль, а он смотрел сквозь затемненные стекла на тех, кто шел мимо, и боялся, что его кто-то узнает, что зазвонит мобильник. Он потешался над моими ботинками, над моей прической, над моим акцентом. Говорил, что я похож на пидора. В его образе было больше небрежности, фамильярности. Между нами не было настоящей близости. Он расплачивался по счету, точно муж-деспот, отталкивая меня от стойки, словно я – девчонка, у которой ни копейки в кармане. Быть может, он, как всегда, чего-то боялся. Потом мы ехали в мотель. Я был готов к любым унижениям. Я соглашался на все, душил его ремнем, бил. Синяя обезьянка смотрела на него с моего плеча. Мне так хотелось заняться любовью нежно и ласково, но для этого у нас были жены. Ему нередко удавалось меня разозлить. Мое тело слабело. Разум опережал тело, но мне не удавалось расслышать его шепот.

Я решил записаться в спортзал. Зашел в одну из стеклянных клеток в районе Хокстона, набитую тренажерами, девчонками в коротких шортах и геями всех размеров и цветов, и взял на стойке листок с расписанием и ценами. Я сложил его и засунул в карман, а потом использовал как закладку вместо той, с изображением «Потерянного рая» Блейка. Силы, чтобы тягать штангу, у меня не было. Я жалел себя, как в те времена, когда я общался с наркоманами и понимал, что они только притворяются, что живут и сочувствуют тебе, но на самом-то деле они не больше чем печальные тени, охваченные совсем иными желаниями. Они оплакивали свою первую дозу, свой потерянный рай.