Гонконг - Николай Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пушкин готов был втайне признаться, что этот человек начинает очаровывать его, забываешь разницу положений, обязательность вражды, войну...
Александр Сергеевич очень осторожен сегодня; как человек, не любивший англичан, он тщательно старался это скрыть, был очень сдержан и корректен и произвел прекрасное впечатление на сэра Джона. Еще дядя его, известный Мусин-Пушкин, говорил когда-то, что бывают натуры, для которых самые приятные собеседования с теми, кого они не любят.
Боуринг увидел, как приличен и воспитан старший товарищ Сибирцева, как держится скромно. Принимая все это за чистую монету, сэр Джон стал радушней и откровенней.
Переменили скатерти, переменилась и посуда. И опять дали что-то легкое, свежее, вкусное и еще фрукты.
Вечер затягивался. Пэр и вельможа не выказывали ни высокомерия, ни чопорности.
Боуринг заговорил про Петербург. Помянул дружбу с Державиным, Жуковским, Крыловым, особенно с Карамзиным... Сэр Джон говорил про них так же основательно и подробно, как о сиамских храмах, изучал, видно, и не на шутку интересовался. Александр Сергеевич и Алексей Николаевич готовы были рот раскрыть от удивления, кое-что слыхали о своих собственных великих писателях впервые. Много нового, верного, все подмечено. Что мы знаем про классиков? Они для нас как иконы. А тут оживали в рассказах иностранца. Казалось, прекрасный оратор читал лекцию о их родной России.
Энн слушала с холодной гордостью за своего отца.
Боуринг заговорил по-русски:
Не кукуй, моя кукушечка...Мое сердце не тревожь...
– Эта народная песня переведена мной!
Сэр Джон прочитал ее на английском. Потом декламировал Батюшкова, Языкова и Вяземского на память по-русски.
– Жуковский и Карамзин! Я говорил с ними только по-русски. Мы расстались друзьями! – Нельзя сказать, но ни тайная полиция, ни патриотические чиновники Петербурга ни тогда, ни теперь не объявляли Жуковского, Державина, Батюшкова, Карамзина – близких знакомцев молодого Боуринга – английскими шпионами, предателями родины! Тогда еще до этого не додумались!
Сэр Джон отдыхал от китайских дел, от книги о Сиаме, от неприятных известий о войне в Крыму. Воспоминания о Петербурге были воспоминаниями о молодости...
Энн наблюдала за отцом. Смолоду он был красив светлой английской красотой. Он и сейчас еще хорош. Седина и годы не угасили его живости, а лишь ярче и четче стало его сильное лицо. Начитанный, влюбленный в науку и твердо следующий ее указаниям во всем, обладающий ясным умом и обширными познаниями, изучивший полтора десятка языков, когда-то любимый красивой женой, отец красивых детей. Профилем он напоминает чеканку на почетных медалях.
С годами стал суше, молитва и науки по-прежнему владели им. Он мог быть требователен, а иногда резок. И как миссионер полагал, что все народы заслуживают заботы, милосердия, участия. Не холодного участия, а искреннего участия сердца. Во имя этих убеждений сэр Джон мог быть строг и беспощаден.
Отец ученый, но с пылкостью и способностью увлекаться, какие свойственны художественным талантам, поэтому, когда он заканчивал работу над темой, терял к ней интерес и даже забывал то, во что когда-то так глубоко погружался.
Но он не забывал совсем ничего и никогда. И вот вдруг из каких-то далеких кладовых он подымал драгоценные сокровища мыслей и наблюдений.
Боуринг знал, что понимание с русскими возможно. Поэтому он просил Энн не приглашать барона Шиллинга, хотя тот, может быть, в самом деле правильнее всех знал язык.
Без умелых и дисциплинированных немцев строгое русское правительство как без рук. Бароны приобрели привилегию представлять империю в Европе. В Петербурге они горячие патриоты, принимают иностранцев и, обучая их восторгаться всем русским, подают им новую страну как бы из первых рук. Боуринг, тогда еще молодой человек, прекрасно понял это именно потому, что был молод. Надежды царя и правительства на ландскнехтов – признак деспотии, от которой сами русские терпят, хотя все делается их именем.
...Александр Сергеевич ответил, что в роду Мусиных-Пушкиных один из его родственников знаменит тем, что нашел древний список поэмы неизвестного автора «Слово о полку Игореве» и перевел ее с древне-славянского.
«Игоря, а не Георга!»
Все становилось ясно.
«...С каким вдохновением в детстве учили:
Горит восток зарею новой.Уж на равнине, по холмамГрохочут пушки...
Боурингу это, наверно, и непонятно, и далеко, чуждо, враждебно; он там, где «Сыны любимые победы, сквозь огнь окопов рвутся шведы»... Да он не в России живет, с него нет и спроса... Никто же не глумится из нас над Нельсоновой колонной! Но почему же мне стыдиться строк, любимых всю жизнь:
Ура! мы ломим; гнутся шведы.О славный час! о славный вид!..»
Пушкин и сейчас готов выхватить шпагу, командовать, кидаться на штурм, на абордаж... Только предатели России, окруженной врагами, могут стараться забыть эти стихи.
– Скажите, господин Пушкин, что бы вы посоветовали мне из произведений русского поэта Пушкина перевести на английский? – спросил сэр Джон.
Невозможно было более польстить Александру Сергеевичу. Явно Боуринг считал его и родственником, и знатоком великого поэта. Мусин-Пушкин сам уверен в своих родственных связях с поэтом Александром Сергеевичем.
У лукоморья дуб зеленый;Златая цепь на дубе том...
Под конец вечера поговорили про жизнь в Японии. Сибирцев, видавший на верховой прогулке собственную ферму сэра Джона, помянул, что для адмирала Путятина и офицеров в Японии наши матросы раздоили несколько коров, ухаживали за ними и даже научили японцев пить молоко.
Боуринг добродушно расхохотался.
Потом он как бы опять превратился в делового человека и губернатора и сказал, что охотно взял бы на работу двух «молочных людей».
Пушкин подтвердил, что согласен отпустить матросов, работа сохранит им силы. Сказал, что несколько человек уже работают в механическом заведении у Купера на доках.
Прощаясь, Энн обхватила пальцами и пожала руку Алексея.
– Почему он только китайцев так не любит? – задумчиво спросил Пушкин, идя домой.
– Как вы заметили?
Пушкин не ответил. Он совсем ушел в себя.
«А вам-то что! – хотел бы сказать Алеша. – Какое дело, кто кого любит или не любит. Зачем мы нос суем куда не надо... Без нас разберутся: не рой другому яму!»
Но ничего не сказали друг другу и пришли домой дружно, по-приятельски.
В гостиничном номере никого не было. Шиллинг сегодня на «Монархе» с матросами. Гошкевич опять у Джордина.
Осип Антонович появился поздно, расстроенный чем-то. Слышно было, что его привезли, экипаж подъезжал.
Джордин уламывает перейти после войны на службу. Нужен ему человек, побывавший в Пекине, обещает столько же, как у нас Путятин получает.
А матросов сманивают в Австралию... А сами мы знаем одно: приказ свыше! Крутись по ветру!
Джордин долго беседовал с Осипом Антоновичем.
Сидели в библиотеке, заложив ноги на низкий столик по-американски. Дом у Джордина как дворец венецианского дожа: чего только нет, каких диковин из Китая, Сиама, Индии! Статуи, вазы, ковры, вышивки жемчугом, цветы – видно, такая роскошь свойственна старым колониальным семьям. При этом, по китайскому выражению, и у него в доме «пахнет книгами»....
Глава 20
ВАЛЛО-ВАЛЛО ИЛИ ЮЛИ-ЮЛИ
– Bad work[50], – сказал мастер кузнецу Васильеву, который подолгу отдыхал.
– No bad work! – заносчиво ответил мастеровой, невольно подражая «синим жакетам». – Bad food![51] – горячо добавил он, вскидывая голову, как на митинге.
– Strike![52] – заявил тяжело дышавший молотобоец Мартыньш, усаживаясь на скамью рядом с товарищем, и поднял кулак над головой.
– Yes, – примирительно сказал сухощавый британец и пошел своей дорогой. Теперь ему ясно, почему не работают. Безобразие, если ленятся или не могут справиться с работой. Но забастовка – другое дело! А матросы погибшей «Дианы» на это имеют право, опытные кораблестроители! Всем известно, что построили первый в Японии корабль английского типа, хотя в газетах об этом не пишется. Забастовка – признак цивилизации, нашего собственного влияния, не просто лодырничества!
– Успокоился, понимает, сволочь, что нашу работу нельзя сравнить с китайской! – молвил вслед мастеру Маточкин.
– Ты хорошо ему сказал страйк! – подтвердил Васильев.
Подошел Сибирцев. Каждое утро он приводил матросов на док.
– Китайцев ослабили опиумом, – продолжал кузнец.
– Да, водка не ослабит, – согласился Мартыньш.
– Водка? – спросил Алексей, услышавший отрывок разговора.
