Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4 - А Адалис

— Варварство, говорите вы? — по-английски переспросил он одного из участников пира, разглагольствовавшего об атавизме. — Варварство? А что знаете вы о варварстве?

— Все, — наивно ответил тот.

— О нет, и не говорю об этнографии, — громко продолжал Арт, — я не говорю также о шовинизме, я думаю о другом. Варварство! Да ведь оно единственный двигатель цивилизации и культуры! Грубое желание жить лучше так же первобытно, как любой инстинкт. Если у человека пропадут исконные страсти, то ему незачем будет работать для их удовлетворения или, если хотите, обуздания. Незачем и нечем. Человек работает страстью. Может быть, жизнь в нашей стране изменит нас, но мы еще любим свою варварскую кровь. — Он театрально огляделся и подмигнул Сергею.

Сергей, прислушавшийся за время путешествия к Борисовой манере декламировать, откинул татуированной рукой кудри со лба и мелодично провыл:

Вас тысячи. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы.Попробуйте, сразитесь с нами!Да, скифы мы, да, азиаты мы,С раскосыми и жадными глазами.

— Мы гордимся своим варварством, — продолжал Арт, — ибо в нем, и только в нем, залог преуспеяния на земле. Да, мы все еще варвары. В нашей маленькой компании варварство — философская злоба дня. И товарищу Седжи не было стыдно варварски вытатуировать на руке откровенный перечень своих земных увлечений. И как вытатуировать! Хулигански, скажете вы? Нет, возразим мы, это — честное обнажение честного, но, по человеческой природе грязного, подсознания.

Сережа встал со своего фиолетового кресла и откинул левое крыло плаща.

— Вот! — звонким голосом оповестил он, — вот, что я наделал!

Присутствующие были шокированы и заинтересованы. Сережину руку внимательно перечитывали и отходили со сконфуженным шепотом, но злостно недовольных среди зрителей не оказалось. В сердце каждого прокаженного государственного мужа заныл хилый отголосок упоительного и грубого отрочества.

Особенно внимательно осматривал татуировку удивленный Борис. Прежде он не знал за Сережей подобных наклонностей. Еще философская белиберда Арта бросила его в жар предельного недоумения. Прочитав «Нюрку, Маньку, Киску» и «пожалуйте бриться», он отказался верить происходящему. «Или я сошел с ума, — думал он, садясь на свое скромное место в конце стола, либо они смешались всмятку». От волнения он выпил больше обыкновенного, но вино действовало на поэта подавляюще. Несколько раз он томно пояснял своему соседу, молодому прокаженному пшюту:

— J’ai vin triste, у меня печальное вино…

Vin triste однако сумело обострить и напоить желчью основную мысль поэта: «Сергей и Броунинг дурят, Сергей и Броунинг что-то скрывают». Уже совершенно пьяный, он пошел разыскивать Александра Тимофеевича, но того в зале не оказалось.

— Он, наверно, блюет на газон, где «воспрещается», — бессмысленно рассмеялся Козодоевский и вышел на низкую веранду. Здесь он оступился с лестницы и упал в приторно-уютное небытие.

На следующее утро он проснулся в своей постели с кислым ощущением во рту и тошнотой в голове. Изначальным чувством его было слезливое раздражение на своих бывших друзей. Мир казался страшным как темная уборная, а Броунинг и Щеглов — злыми няньками, интересно веселящимися на стороне.

— Не любят они меня, — заплакал Борис похмельными слезами, — не хотят они меня.

Горе сменилось ядовитым любопытством ребенка, которого не принимают в игру. Поэт любил сознавать свое ребячество, и неумолимая память, к селу ли, к городу ли, привела ему любимую поговорку профессора Федорова: «Все люди — дефективные дети». Это воспоминание оказалось решающим. Оскорбленное самолюбие помогло Борису встать и облачиться, оно же встряхнуло его умственные способности. Борис застыл с открытым ртом и шелковым чулком в руке.

Формула!

Действительно, единственным логическим выводом из чудачеств Арта и Сергея была мысль о конспирации.

Конспирации! Открытая! Он хотел уже бежать на трезвые поиски белогвардейца, когда тот сам без стука вырос в дверях.

— Наше вам с кисточкой, Борис Иваныч!

Бонне пропустил приветствие мимо ушей:

— Нам надо с вами серьезно поговорить, — прошептал он, многозначительно скосив глаза на стены, сразу обросшие невидимыми залами.

— Будем шептаться, — беспечно предложил Александр Тимофеевич, присаживаясь па край постели. На банкете он выпил, вместо розового вина, своей привычной и давно не виданной водки, а утром успел опохмелиться. Нервы его быт в чрезвычайно уравновешенном состоянии. Сейчас он не видел нужды в наивной конспирации, к которой так часто прибегал. Его трупная бодрость подействовала на Бориса успокаивающе.

— Слушайте, — начал он торжественно, насколько позволял хриплый шепоток, — и думайте. Тезис первый: человек не может быть одинок, тезис второй: это давно осознали Сергей, Броунинг и советский их прихвостень Джелал, они построили себе корабль и уплыли, понимаете? Они образовали крепкий сплав. Сплав создается только из предметов, имеющих химическое сродство, — переврал он, диалектики ради, давнишний учебник химии. — Мы остались за бортом: вы, я, Уикли. Баба не в счет, она замужем. Не знаю только, есьмы ли мы химически сродные элементы. Понимаете? Я, простите, новый, передовой человек, вы, простите, несколько отсталый социологически. Что у меня мистический уклон, это чепуха! У нас мистуклон в ходу.

Слушайте, вы не знаете, что такое оппозиция? У нас, знаете, кого обвинили в уклоне?.. Льва! Давыдовича! Троцкого!..

— Да? — с робким уважением спросил белогвардеец.

— Да. Только слушайте, перейдем к делу. Я предлагаю организовать оппозицию. Вы, я, Джонни.

Александр Тимофеевич расплылся в своей улыбке провинциального актера и размашисто хлопнул ладонью по ладони поэта.

— Всегда готов.

Борис хотел было обдумать наедине свой неожиданный шаг, но не выдержал.

— Я вам вечером что-то скажу.

— Почему ж вечером, голуба?

— Сейчас нельзя еще говорить. Я человек определенности и дела.

— Вы совершенно новый человек, — искренне подтвердил поручик.

Козодоевский чувствовал бы себя хозяином положения, если бы не голые, постыдно худые ноги, которые он все время разговора прятал в складки атласного одеяла. Пользуясь симпатическим доверием к себе Александра Тимофеевича, Борис вскинул голову и многозначительно изрек:

— Как я нервен! Или это правда? Я ощущаю присутствие.

Александр Тимофеевич обшарил глазами стены.

— Расстанемся, — сказал Борис и, подманив нос поручика к самому своему уху, законспирировал: — вечером. У вас в постели.