Том 8. Стихотворения. Рассказы - Федор Сологуб

– Да, и правда! – невесело сказал Бубенчиков.

Мать Козовалова, полная, веселая дама, сказала добродушно:

– Это они нарочно так говорят. А если их позовут, так и они покажут себя героями. Не хуже других будут сражаться.

Гримасничая и ломаясь, по обыкновению, Бубенчиков спрашивал Лизу:

– Так вы не советуете мне ехать во Францию?

Лиза отвечала сердито:

– Да, не советую. Вас по дороге могут взять в плен и расстрелять.

– За что же? – дурашливо спрашивал Бубенчиков.

Анна Сергеевна сказала сердито:

– Им еще надо учиться, поддерживать своих матерей. На войне им нечего делать.

Бубенчиков, обрадовавшись поддержке, нахмурился и сказал важно:

– Я о войне и говорить больше не хочу. Я хочу заниматься своими делами, и этого с меня достаточно.

– Да мы в герои и не просимся, – сказал Козовалов.

– И отчего это женщин на войну не берут! – воскликнула Лиза. – Ведь были же в древности амазонки!

– Была и у нас девица-кавалерист Дурова, – сказала Козовалова.

Анна Сергеевна с кислою усмешечкою посмотрела на Лизу и сказала:

– Она у меня патриоткой оказалась!

Слова ее были, как порицание. Козовалова засмеялась и сказала:

– Сегодня утром в теплых ваннах я говорю банщице: «Смотрите, Марта, когда придут немцы, так вы с ними не очень любезничайте». Она как рассердится, бросила шайку, говорит: «Да что вы, барыня! Да я их кипятком ошпарю!»

– Ужас, ужас! – повторяла Анна Сергеевна.

Из Орго призвали шестнадцать запасных. Был призван и ухаживающий за Лизою эстонец, Пауль Сепп. Когда Лиза узнала об этом, ей вдруг стало как-то неловко, почти стыдно того, что она посмеивалась над ним. Ей вспомнились его ясные, детски-чистые глаза. Она вдруг ясно представила себе далекое поле битвы, – и он, большой, сильный, упадет, сраженный вражескою пулею. Бережная, жалостливая нежность к этому, уходящему, поднялась в ее душе. С боязливым удивлением она думала: «Он меня любит. А я, – что же я? Прыгала, как обезьянка, и смеялась. Он пойдет сражаться. Может быть, умрет. И, когда будет ему тяжело, кого он вспомнит, кому шепнет: „Прощай, милая“? Вспомнит русскую барышню, чужую, далекую».

И так грустно стало Лизе, – плакать хотелось.

В тот день, когда запасным надобно было идти, утром Пауль Сепп пришел к Лизе прощаться. Лиза смотрела на него с жалостливым любопытством. Но глаза его были ясны и смелы. Она спросила:

– Пауль, страшно идти на войну?

Пауль улыбнулся и сказал:

– Все великое страшно. Но умереть – не страшно. Было бы страшно, если бы я знал, что буду бояться в решительную минуту. Но этого не будет, я знаю.

– Как вы можете это знать? – спросила Лиза.

– Я себя знаю, – сказал Пауль. Лиза спросила:

– Но ведь вы, эстонцы, не хотите войны?

Пауль Сепп спокойно отвечал:

– Кто же ее хочет? Но если нас вызвали, мы будем воевать. И мы победим. Россия не может не победить.

Лиза хотела сказать:

– Ведь вы – не русские.

Но не решилась или не успела. Пауль, как бы угадывая ее мысль, сказал:

– Мы, эстонцы, очень не любим немцев. Это – наследственное. Много они здесь делали жестокостей.

Лиза говорила:

– Да ведь это были здешние немцы а не германские. А германские что же вам сделали? И ведь вы же любите Бетховена и Гете?

– Они все одинаковые – жестокие, хитрые, коварные, – сказал Пауль. – С тех пор, как они победили французов и отняли Эльзас и Лотарингию, они точно отравою какою-то опились. И уж как будто это не тот народ, из которого вышли Бетховен и Гете. Возьмите хоть то, что нигде на всем свете, кроме Германии, нет закона о двойном подданстве.

Лиза не знала, что такое двойное подданство. Пауль Сепп растолковал. Лиза слушала с удивлением.

– Но ведь это – подлый обман! – воскликнула она.

Пауль Сепп пожал плечами.

– Это – германский закон, – сказал он. – Конечно, они считают себя правыми, но нам трудно стать на их точку зрения. Нам непонятна их правда, и кажется нам она ложью. Будем надеяться, что среди них найдутся люди, – писатели, рабочие, – которые возвысят свой голос против германского безумия.

Призванных провожали торжественно. Собралась вся деревня. Говорили речи. Играл местный любительский оркестр. И дачники почти все пришли. Дачницы принарядились.

Пауль шел впереди и пел. Глаза его блестели, лицо казалось солнечно-светлым, – он держал шляпу в руке, – и легкий ветерок развевал его светлые кудри. Его обычная мешковатость исчезла, и он казался очень красивым. Так выходили некогда в поход викинги и ушкуйники. Он пел. Эстонцы с одушевлением повторяли слова народного гимна.

Анна Сергеевна шла тут же и повторяла тихонько:

– Ужас, ужас! Вы посмотрите, у них у всех безумные глаза. Они знают, что их всех убьют.

– Ну что ты, мама! – возражала Лиза. – Где ты это видишь? Все они идут с одушевлением. Такой подъем духа, – разве ты не видишь?

Дошли до леска за деревнею. Дачницы стали возвращаться. Призываемые рассаживались на экипажи. Набегали тучки. Стало небо хмуриться. Серенькие вихри завивались и бежали по дороге, маня и дразня кого-то. Анна Сергеевна сказала:

– Пойдем, Лиза, домой. Уж дождь накрапывает.

Лиза тихо ответила:

– Подожди, мама.

– Ну чего там ждать! – досадливо сказала Анна Сергеевна. – Проводили, утешили, сколько могли, и довольно. Пусть останутся одни, поплачут, может быть, все-таки легче будет.

Лиза засмеялась и сказала весело:

– Нет, мама, они не заплачут. Они не думают о смерти. А если и думают, – так на миру и смерть красна.

Лиза остановила Сеппа:

– Послушайте, Пауль, подойдите ко мне на минутку.

Пауль отошел на боковую тропинку. Он шел рядом с Лизою. Походка его была решительная и твердая, и глаза смело глядели вперед. Казалось, что в душе его ритмично бились торжественные звуки воинственной музыки. Лиза смотрела на него влюбленными глазами. Он сказал:

– Ничего не бойтесь, Лиза. Пока мы живы, мы немцев далеко не пустим. А кто войдет в Россию, тот не обрадуется нашему приему. Чем больше их войдет, тем меньше их вернется в Германию.

Вдруг Лиза очень покраснела и сказала:

– Пауль, в эти дни я вас полюбила. Я поеду за вами. Меня возьмут в сестры милосердия. При первой возможности мы повенчаемся.

Пауль вспыхнул. Он наклонился, поцеловал Лизину руку и повторял:

– Милая, милая!

И когда он опять посмотрел в ее лицо, его ясные глаза были влажны.

Анна Сергеевна шла на несколько шагов сзади и роптала:

– Какие нежности с эстонцем! Он Бог знает что о себе вообразит. Можете представить, – целует руку, точно рыцарь своей даме!

Бубенчиков передразнивал походку Пауля Сеппа. Анна Сергеевна нашла, что очень похоже и очень смешно, и засмеялась. Козовалов сардонически улыбался.

Лиза обернулась к матери и крикнула:

– Мама, поди сюда!

Она и Пауль Сепп остановились у края дороги. У обоих были счастливые, сияющие лица.

Вмести с Анною Сергеевною подошли Козовалов и Бубенчиков. Козовалов сказал на ухо Анне Сергеевне:

– А нашему эстонцу очень к лицу воинственное воодушевление. Смотрите, какой красавец, точно рыцарь Парсифаль.

Анна Сергеевна с досадою проворчала:

– Ну уж красавец! Ну что, Лизонька? – спросила она удочери.

Лиза сказала, радостно улыбаясь:

– Вот мой жених, мамочка.

Анна Сергеевна в ужасе перекрестилась. Воскликнула:

– Лиза, побойся Бога! Что ты говоришь!

Лиза говорила с гордостью:

– Он – защитник отечества.

Анна Сергеевна растерянно смотрела то на Пауля, то на Лизу. Не знала, что сказать. Придумала наконец:

– Такое ли теперь время? Об этом ли ему надо думать?

Бубенчиков и Козовалов насмешливо улыбались. Пауль горделиво выпрямился и сказал:

– Анна Сергеевна, я не хочу пользоваться минутным порывом вашей дочери. Она свободна, но я никогда в моей жизни не забуду этой минуты.

– Нет, нет, – закричала Лиза, – милый Пауль, я люблю тебя, я хочу быть твоею!

Она бросилась к нему на шею, обняла его крепко и зарыдала. Анна Сергеевна восклицала:

– Ужас, ужас! Но ведь это же – чистая психопатия!

Обручальное*

Мама и Сережа долго спорили:

– Все наши знакомые дамы так сделали, – говорила мама. – И я так сделаю.

– Нет, мама, – возражал Сережа, – ты так не должна делать.

– Почему я не должна, если другие делают? – спрашивала мама.

– Они не хорошо делают, – спорил Сережа, – и я не хочу, чтобы ты это сделала.

– Да это – не твое дело, Сережа! – говорила мама, досадливо краснея.

Тогда Сережа принимался плакать. Мама стыдила:

– Четырнадцатилетний мальчик, а плачешь, как совсем маленький.