Зимняя жертва - Монс Каллентофт

Адам Мюрвалль кивает, и Малин видит, что он доволен ответом. Почему его заботит послужной список Шёмана? И тут Малин осеняет: если бы Шёман был в городе давно, он встречался бы с братьями и раньше.

Тщеславие, Малин, тщеславие.

— Ну так что с автомобилями?

— Да, мы этим занимаемся.

Голос Адама Мюрвалля звучит как только что смазанный мотор. Он доволен собой.

— Мы их разбираем и продаем годные части.

— И на это живете?

— Кроме того у нас есть бензоколонка. Возле дороги, в сторону акведука. Заправочная станция.

— И так сводите концы с концами?

— Сводим, похоже, или как?

— Ты знал Бенгта Андерссона?

— Я знал, кто он был. Все это знали.

— Он имеет какое-то отношение к изнасилованию твоей сестры, как думаешь?

— Черт с ним, не будем об этом.

— Я должен был спросить, Адам, ты знаешь.

— Не хрюкай тут ничего о Марии. Незачем трепать ее имя.

Свен поудобнее устраивается на стуле, ни единым движением не выдавая, что обиделся.

— Ты хорошо ладишь с сестрой? Я слышал, что именно ты навещаешь ее чаще других братьев.

— Не говори о Марии. Оставь ее в покое.

— Так ты поэтому написал записку?

— Это не ваше дело, мы разберемся сами.

— А что ты делал в ночь со среды на четверг?

— Мы ужинали у мамы. А потом я со своей семьей пошел домой.

— Значит, вот как ты проводил время. Значит, это не вы повесили Бенгта на дерево? Или вы и с этим разобрались сами?

— Свинья. — Адам качает головой.

— Кто? Я или Бенгт? А может, это ты или кто-то из твоих братьев стрелял в окно его гостиной? Может, вы проникли к нему однажды вечером, как сегодня к инспектору Форс? Чтобы оставить сообщение?

— Я ничего не знаю ни о каких выстрелах в какое-то чертово окно. Больше я ничего не скажу. Ты можешь продержать меня здесь хоть всю ночь. Отныне и навсегда я нем.

— Как твоя сестра?

— Что ты знаешь о моей сестре?

— Что у нее доброе сердце. Это все говорят.

Мышцы на лице Адама Мюрвалля немного расслабляются.

— Ты знаешь, что ты на плохом счету, ведь так? Угроза должностному лицу, ожесточенное сопротивление, воспрепятствование судопроизводству. С твоим прошлым это серьезные вещи.

— Я никому не угрожал. Я передал письмо.

— Я знаю, каким злым ты можешь быть, Адам. Ты был зол на отвратительного, жирного Бенгта, который изнасиловал твою сестру и разбил ее доброе сердце? Так, Адам? Это ты повесил…

— Я должен был сделать это.

— Так это ты…

— Ты думаешь, что знаешь все.

— Чего же я не знаю?

— Иди к черту, — шепотом отвечает Адам Мюрвалль и медленно прикладывает указательный палец ко рту.

Свен выключает магнитофон и поднимается. Потом выходит из комнаты, оставляя Адама Мюрвалля одного.

Тот сидит с неправдоподобно прямой спиной, как будто его позвоночник представляет собой стальную балку, которую невозможно сломать никаким усилием.

— Что вы об этом думаете? — Свен Шёман смотрит на коллег.

Карим Акбар, весь в ожидании, застыл у двери.

— Здесь что-то не стыкуется, — говорит Малин, но сама не может понять, что именно.

— Он не отрицает, — замечает Юхан Якобссон.

— Они — крутые парни, — говорит Зак. — Отрицать или признаться, им все равно, лишь бы не уступить. С ними не все так просто.

— Свен решил задержать Адама. На ночь мы посадим его в самую холодную камеру, может, тогда он станет сговорчивее, — заявляет Карим.

Все замолкают, недоумевая, в шутку это сказано или всерьез.

— Я шучу, — поясняет Карим, выдержав паузу. — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь устроить здесь курдскую тюрьму?

Карим смеется, на лицах остальных появляются улыбки.

Черные стрелки часов на стене показывают двадцать минут двенадцатого.

— Я думаю, имеет смысл поговорить со всей семьей Мюрвалль, — предлагает Малин. — Завтра.

— Мы можем держать его здесь неделю. Братьев и мать вызовем на завтра. Жен тоже надо прихватить, — поддерживает Карим.

Малин видит сквозь звуконепроницаемое стекло, как двое полицейских в форме — бройлеры из пикета — выводят Адама Мюрвалля из комнаты для допросов, чтобы поместить в тюремную камеру.

Небо усеяно звездами.

Млечный Путь словно улыбается людям. Звезды смотрят строго и в то же время тепло, умиротворяюще.

Малин и Зак стоят на парковке возле черного «мерседеса» Карима Акбара.

Скоро полночь.

Зак курит, что делает редко. Пальцы посинели от мороза, но ему все нипочем.

— Не стоит так переживать, Форс.

Звезды смотрят холоднее.

— Переживать по поводу чего?

— По поводу всего.

— Всего?

— Сбавь обороты, не суетись.

Малин молчит, ждет, что небо снова потеплеет, но оно все так же холодно. Оно не потеплеет никогда.

Зак тушит сигарету, роется в поисках ключей от машины.

— Поедешь со мной?

— Нет, пройдусь, — отвечает Малин. — Немного прогуляться мне не помешает.

Адам Мюрвалль лежит на тюремной койке. Он натягивает одеяло на свое мускулистое тело и вспоминает слова Черного, которые тот опять и опять повторял, до головокружения, как мантру, когда сидел на кухне, уже полностью прикованный к своему инвалидному креслу:

— День, когда ты уступишь, будет началом твоего конца. Конца, ты понял?

Черный уступил. Хотя сам так и не понял этого.

Потом Адам Мюрвалль думает о матери, о том, что она может положиться на него так, как он никогда не мог положиться на нее. Она всегда стояла как стена между ними и всеми остальными.

Адам не из тех, кто много болтает. Дети теперь, конечно, спят, хотя Анне, вероятно, было нелегко успокоить их.

Адам Мюрвалль представляет себе, как ходит вверх-вниз хрупкая грудная клетка семилетней Аннели, светлые кудри трехлетнего Тобиаса на простыне с маленькими голубыми парусниками, видит восьмимесячного малыша, лежащего на спинке в детской кроватке.

Потом Адам засыпает, и ему снится собака, стоящая зимой за дверями дома. Ночь ясная, звездная, и собака воет так громко, что трясутся ржавые гвозди, на которых держится дверь. Адам видит самого себя, сидящего за накрытым столом на кухне в большом белом доме. Он видит, как чья-то рука, покрытая тонкими изящными жилками, отламывает ножку от запеченного в духовке цыпленка и бросает в окно собаке, которая все мнется и воет в снегу.

Получив еду, собака умолкает. Но потом вой раздается снова, теперь в нем слышится иное.

Впустите меня.

Не оставляйте стоять снаружи.

Мне холодно.

36

Девятое февраля, четверг

В этом нет ничего кошмарного.

Это всего лишь сон.

Янне меряет шагами гостиную своего дома. Мальчики из лагеря для беженцев в Кигали снова являлись к нему этой ночью, опять и опять. Они подходили к его кровати, неся в руках свои отрубленные ноги. Темно-красная кровь капала на его простыню. Кровь была совсем свежей и пахла железом.

Он проснулся оттого, что промок насквозь.

Но это всего лишь пот.

Как обычно.

Похоже, тело помнит влажные ночи в джунглях и воспринимает прошлое острее, чем настоящее. Он взбегает вверх по лестнице, приоткрывает дверь в комнату Туве. Там она спит, в тепле и безопасности.

В комнате для гостей лежит Маркус. Нормальный парень, насколько успел разглядеть Янне за коротким ужином, прежде чем те двое исчезли в комнате Туве.

Он ничего не сказал Малин о том, что с ними будет ночевать и Маркус. Она не интересовалась, и он мог бы оправдаться тем, что думал, будто ей это известно. «Конечно, Малин станет возмущаться, но ведь все в порядке, — думает Янне, спускаясь вниз. — Все же лучше, когда они у нас на виду, в квартире отца невесты.

Отца невесты?

Как я мог такое подумать?

Разумеется, я позвонил папе Маркуса и сообщил, что все хорошо.

Он был приветлив. Не такая важная птица, как большинство докторов, с которыми я сталкивался в больнице, когда приезжал туда с машиной „скорой помощи“».

Наутро в полицейском участке появилась семья Мюрвалль. Они прибыли на зеленом «рейнджровере» и миниавтобусе «пежо» уже в восемь часов.

Лакированная краска на машинах, извергающих — именно так выразилась про себя Малин — людей, переливается на солнце всеми цветами радуги.

Клан Мюрвалль: мужчины, женщины и дети, один за другим, осаждают фойе полицейского участка.

Болтают не умолкая.

Люди в точке разрыва.

Они замолчат именно в тот момент, когда потребуется, чтобы они говорили. На каждом лице, в каждом движении, взгляде — сознательное смешение упрямства и растерянности. Невероятная пестрота одежд: потертые джинсы, рубашки и куртки кричащих расцветок в самых немыслимых комбинациях; грязь, пятна и детские сопли, словно склеивающие их в одно целое.