Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

— И когда ты планировала мне сказать? Сколько намеревалась ждать?!

— Во-первых, милый, прекрати, просто прекрати притворяться, что все зависело от моего действия или бездействия, словно ты не виноват в том, что это недопонимание затянулось. Я давала тебе все возможности открыться. Что я попросила показать в первую очередь? Ваш семейный альбом. И ты начал юлить и вешать мне на уши лапшу, годную разве что для клинической идиотки. Дескать, тебе не нравится выходить на улицу, ты перестал общаться с друзьями, с которыми мы проводили вместе время в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, разлюбил плавание. Нужно перечислять твои бредовые выдумки? Ты так радовался, что я вела себя как хорошая маленькая девочка, что даже не задумался, почему я была такой доверчивой?

— Я, вообще-то, задумывался. Мне это казалось милым. Мне нравилось, что ты мне доверяешь, и я знал, что это временное явление, с которым ты вскоре справишься. Я молился, чтобы это было временно.

— А я молилась, чтобы твоя реакция была временной. Ну не сможет же он продолжать в том же духе больше недели. Но ты смог. А я просто шла у тебя на поводу. Вспомни, кто из нас сидел на водительском месте. От тебя зависело, сколько продлится поездка.

— Я тебе доверял!

— А я тебе! Я доверила тебе принять правильное решение, даже не предполагая, что это займет более двух лет. Но, едва выкопав себе эту яму, я исполнилась решимости продолжать. И знаешь что? Все к лучшему, вот что я поняла.

— О нет! Теперь ты заявляешь, что это пошло нам на пользу?! Все дерьмо, которое пришлось пережить?!

— А ты просто подумай, Фицрой Фостер. Что бы случилось, если бы я вернулась из Берлина и заявила, что была права, и уже на следующий вечер или прямо в тот же, не откладывая в долгий ящик, прочитала бы тебе свой отчет? Это заняло бы несколько часов. Сколько ты его читал?

— Три часа,

— Ну, значит, три часа. Ты бы меня выслушал, потом мы обнялись бы так, словно наши проблемы решены, мое исследование аккуратно упаковано и перевязано прелестной ленточкой, однако ты не приблизился к нему, не страдал достаточно, не заплатил по счетам.

— Но ты же сама сказала, что мы исполнили свой долг.

— Я ошибалась.

— Да я прошел через ад, потеряв свое… потеряв тебя, проведя семь лет в изоляции. Этого тебе показалось мало и ты решила добавить еще два года?

— А что хуже, Фиц? Жить с чужим обликом, который навеки впечатан в тебя, или жить без меня? Что хуже?

— Потерять тебя, — сказал я. С неохотой, потому что не хотел соглашаться ни с одним из ее доводов. Но это правда. Хуже ничего быть не могло.

— Потерять меня, — повторила она ровным голосом, не выдавая ликования. — Так что ты не прошел через ад. Ты не испытал всего ужаса, что выпал на долю Генри. Может, тебе никогда и не придется пережить ничего подобного, я вот точно никогда не приближусь к подлинному знанию. Но по крайней мере, ты стал ближе.

Да она рехнулась. Я ее не узнавал. Это он ее к этому подтолкнул. Здесь что-то гораздо более извращенное, чем я думал изначально. Если бы он просто украл Кэм у меня, ударив по башке обломком камня, то, по крайней мере, она осталась бы цельной, чистой, невинной. Но воскресить ее и убедить не признаваться мне, держать меня в неведении — это было подлинным злом, ужасным наказанием для того, кого он никогда не встречал. Неужели он так и не успокоится? Кэм заглянула в меня, как в воду. О, как же я проворонил взгляд, который она скрывала в течение этих месяцев пытки, затуманивая все следы глубокой мудрости, с которой двигалась сквозь реальность.

— Ты снова винишь его, Фиц.

— А что, теперь его вообще нельзя винить? Он святой? Как ты?

— Нет, святой никогда бы не поступил так ужасно с тобой, любимый, так что нет, я не святая, даже близко.

— Но его ты считаешь святым?

— На самом деле я ничего о нем не знаю. Может, он вложил эту мысль в мою голову. Может, он действительно хочет тебя облапошить. Или это был его первоначальный план: искать мести внутри тела, в котором слились два потока, определивших его жизнь, поток Пети и поток Хагенбека. Но вот о чем я размышляла — и ты, милый, дал мне время для размышлений: а что, если он эволюционировал после знакомства с тобой, осознал, что ты мог бы стать порталом, поверил, что в правильной среде ты поймешь его послание. Может, он проверяет тебя, твою способность прощать.

Я ухватился за последнее слово, как утопающий. Прощать? Прощать?! Да нет ей прощения. За то, что она сотворила со мной, с собой, за годы счастья, которое она украла. Нет прощения. Эти слова я швырнул в нее, как камень, опрокинул, как стену, припер, как бульдозер.

У нее, как обычно, нашелся ответ:

— Как и тому, что они сотворили с Генри. Если их деяниям и впрямь нет прощения, он никогда не оставит тебя в покое. С чего ему прощать твоих предков за то, что они сделали с ним из жадности, гордыни, амбициозности, любопытства, равнодушия? Какое право ты имеешь требовать у него прощения? Чем ты лучше их?

Так продолжалось довольно долго, поскольку первый день нового года только-только занимался вслед за рассветом. Все, что я говорил ей, возвращалось бумерангом. Она вела себя эгоистично? Я тоже. Она исключила меня из своей жизни? Я исключил ее из своей. Спор длился и длился, пока я не израсходовал всего себя, не почувствовал, как трясина обиды осушается капля за каплей, и единственное, чего я хотел, это подхватить ее на руки, заняться с ней любовью и заснуть рядом. Больше никаких ночей в качестве хранителя ее снов! Я молился о ее возвращении, и она вернулась, разве этого мало?

Нет. У меня оставался еще один вопрос, и я не хотел его задавать, но пришлось. Скорее обвинение, чем вопрос, потому что я знал ответ, опасался, что знаю ответ, и боялся ответа.

— Тебе понравилось, Камилла Вуд? Наблюдать, как я погружаюсь в пучину страданий, отчаянно нуждаюсь в твоем совете, отключен от источника всякого комфорта, тебе это понравилось?

Она не торопилась отвечать, как будто много месяцев ждала, что кто-то спросит об этом, размышляя над ответом в одиночестве своих собственных часов. А потом сказала:

— Да.

Именно это слово.

И добавила:

— Мне понравилось. Вопреки желанию. Мне же хотелось возненавидеть себя за то, что я превратилась в зрителя твоих страданий. Я обнаружила, что внутри меня было скрыто темное, демоническое «я». Я испытала облегчение, ведь это мое «я» не было таким безупречным, идеальным, я была не такой, какой ты меня представлял. Я скорее была похожа на них.

— На них?

— На Пети, Хагенбека, Вирхова, Якобсена, Сен-Илера и даже Джулиуса Поппера. Может, я хотела избавиться от чувства самодовольного превосходства: ой, да я не такая, я никогда не стала бы творить ничего подобного, по крайней мере, надеюсь. Я сказала себе, что провожу эксперимент из любви к тебе, но, по правде говоря, думаю, в глубине души мне нравилось обладать властью, избавляя тебя от моего безупречного образа.

Я был потрясен до глубины души, но тем не менее действительно ли я ожидал, что наши отношения всегда будут такими же, как в то утро, когда мы синхронно поплыли, двигаясь в унисон, еще до того, как сказали друг другу хоть слово? Она всегда была слишком хороша, чтобы быть правдой. Принятие того, что на гладкой ткани ее личности имелся излом, могло быть обязательным, неизбежным шагом в трудном процессе взросления.

Или я просто рационализировал случившееся, подавлял свой гнев, потому что не мог перестать любить ее, потому что мне не терпелось крикнуть «Аллилуйя!» с тех пор, как я пробудился и увидел рядом такую Кэм, какой она уехала в Европу два с половиной года назад, потому что альтернативой было вечно жить во мраке, потерять всякое будущее, всякую надежду.

Я оказался на перепутье. Впервые в жизни.

До этого все происходило так, будто я был лишь вместилищем чужих решений. Еще до Генри. Двигался по инерции с момента первого вдоха от одного дня рождения к другому, как видно на страницах семейного альбома, от события к событию, как будто каждая проблема может быть решена как алгебраическая формула, переходя в подростковый возраст с уверенностью, что однажды я пойму, в чем смысл жизни, восставая против родителей ровно настолько, чтобы создать для себя же иллюзию, будто я сам определяю свою судьбу, тогда как на самом деле я просто выполнял то, что они запланировали для меня и за меня: детский сад — о, какая милая маленькая обезьянка! — начальная школа — наша обезьянка растет! — средняя школа — думаю, не стоит тебя больше называть обезьянкой, Рой, — и старшая школа. Я стоял у Триумфальной арки и в «Саду Аклиматасьон», даже не понимая, на что смотрю, что затемняло любое из мест, которые я посещал: музеи, секцию плавания, бейсбольные матчи и вечеринки, даже Кэм затемняло, даже ее, как и все остальное. Все это случайности, происходившие со мной, не результат моих собственных действий. Я слегка тяготился этой чрезмерной нормальностью, но недостаточно, чтобы вырваться из ее тисков и сделать что-то из ряда вон выходящее, стать кем-то другим, неузнаваемым, удивить себя самого. Возможно, тот раз, когда я мастурбировал, был моим первым настоящим выбором, чем-то, за что я мог взять ответственность.