Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Теперь будем объявлять, для чего оной поход учинился внезапной? Для того, что царевна София Алексеевна, собрав той ночи полки стрелецкие некоторыя в Кремле, с которыми хотела послать Щегловитаго в Преображенское, дабы оное шато (замок) зажечь и царя Петра Алексеевича и мать его убить, и весь двор побить и себя деклеровать на царство. И о том собрании стрельцы главные полку Стремяннаго в Преображенское приехав, царю Петру Алексеевичу объявили. И по тому доношению оной поход того ж часу внезапной учинился.

И по приходе в Троицкой монастырь отправил от двора своего одного к брату своему царю Иоанну Алексеевичу с объявлением той притчины, для чего он принужден ретироваться, объявя при том все злые умыслы сестры его царевны Софии, противу его, и прося его о содержании братской дружбы, и дабы сестру его, царевну Софию, от двора отлучать и правления государства отнять, и ретироваться бы ей в монастырь. А без того не может придти к Москве в свою резиденцию и будет вынужден искать способ к своему обнадеживанию вооруженной рукою.

Переполох затронул не только Москву. Достиг он и тихих, покойных углов, каково было село Измайлово — царская обитель. Весна была в самом разгаре, и в Измайлове все цвело. И такая тихая благость была разлита в воздухе, что хотелось возносить Всевышнему хвалы за то, что устроил таковой мир.

Остро благоухали сирень и черемуха, сзывая к себе пчел, шмелей, бабочек и другую мелкоту. А стоило сумеркам сгуститься, как все пространство захватывали соловьи. И измайловские сады становились их владениями. Хоры, хоры соловьев славили весну. Пернатые певцы словно бы хотели превзойти друг друга в своем усердии. И тогда царица Прасковья приказывала растворить настежь все окна, дабы не было никаких преград этому благорастворению воздухов.

В такой вот благостный день явился от царя Петра гонец из Троицы.

— От государя к государю Иоанну, — объявил он, когда его поставили перед лицом царицы Прасковьи.

— Давай сюда, — потребовала она.

— Не велено, государыня царица. Приказано отдать в благочестивые руки великого государя и никому более.

— Великий государь на молитве, — не показывая вида, что рассердилась, отвечала царица, окруженная многочисленными мамками и комнатными девицами… Все они были заняты — одни вязали, другие пряли, третьи вышивали… — Коли так, то придется тебе обождать. Ступай в сени, — велела царица.

— Прикажи, великая государыня, покормить меня, — взмолился гонец, — цельный день не емши.

— Вот выйдет государь с молебствия, он тя и накормит, — мстительно произнесла Прасковья. И отвернулась.

Обидно было ей, царице, что от нее таят нечто. Она втайне завидовала царице Евдокии, супруге царя Петра. Экой здоровяк, этот Петруша. Смаху заделал Дуньке сыночка. Небось каждый вечер старается, ублажает ее всяко и в постелю тащит. Не един раз отмахает. Глядела на нее надысь — с лица спала. Ясное дело, не от хвори, а от любострастия.

Не знала царица, что царь Петруша давно уж не спит со своею Дуней, а облюбовал себе немку Анну Монсову на Кокуе. И с нею забавляется. А царица Евдокия льет слезы горючие в своей светлице, тщетно своего венценосного супруга дожидаючи.

«Вот бы мне такого, как Петруша, — размечталась она. — Чтобы не слезал с меня день-ночь. Не то что мой: немощный да увечный, раз в неделю на меня залазит, а потом два дни охает: перемахался-де нету мочи, все брюхо изболелось. Надо бы спросить Дуньку-то, каково ей сладко, да пожалиться».

Царя Ивана пришлось ждать долгонько. Он был великий молитвенник и большую часть дня проводил в моленной либо в храме, благо святые места были рядом. Бил поклоны пред иконами, стоя на коленях, а порою и разметавшись пластом. О чем просил он Господа и его святых угодников? О даровании исцеления, прежде всего. Все в нем ныло и болело, с малолетства страдал он безвинно, только по вышней воле. За греха родительские ли? Нет, вовсе нет, безгрешен был царь Алексей, столь же истовый молитвенник, сколь и его недужные, рано покинувшие одр сыновья, безгрешна была и матушка, кою рано Бог прибрал. За что же испытывал он столь великие страдания? Впору была бы разгневаться, ополчиться на Божий промысел.

Но смирен бы царь Иван, рабски покорен року. Не то, что его братец от Нарышкиной — Петруша. Тот роптал, дерзил, а порою и богохульствовал. Курил табак, мерзкое растение, возросшее из лона великой блудницы Иезавели, пил вино и водку, блудил с немкою…

Нет, Господь был к нему, Ивану, несправедлив. И Иван начинал смутно это понимать. Но тяжко давалось ему это понимание. Худо мыслила его голова, больная, как и все тело. Для того чтобы глянуть на мир, на светлые лики святых, ему надобно было поднять веки. А они не слушались, приходилось преодолевать острую боль, прежде чем открывалось зрение.

Жаловался он Богу, жаловался и докторам. Никто не мог помочь! Давали доктора какие-то примочки, мази, велели мазать медом, куриным пометом. Да все тщетно. Облегчения минута, страдания — день. А тут еще и сестрица Софья что ни день докучает: плохо стараешься брат, не брюхатеет царица твоя. А ведь нету сил стараться, нету. Будто не понимает она, что Господь всемогущий его обделил всем: силою, чувствами, да и разумом. Все от него что-нибудь требуют, а он покорно соглашается: да, да, исполню, буду, хочу. А сил только и осталось на то, чтобы соглашаться. Этого никто не понимает. Не понимает и его супруга, верная Параша.

Верная. Приходил к нему с доносом постельничий Яков: царица-де ходит зачем-то в башню к старухе Агафье. Туда же прокрадывается окольничий ее, именем не ведом. Зачем? Не блуд ли тамо творят?

Царь прогнал его прочь. Велел не являться более, а потом пожалел: видно, верный человек, добра ему, царю, желал. Открыть глаза хотел. А зачем? Он уверен: безгрешна его Параша, боится она Бога, как и он сам. Коли соблудит, разверзнется под нею земля и поглотит она ее, как поглотила во время оно блудницу Иезавель, из ложесна коей выросло мерзкое растение табак. Не раз сказывал он ей про эту самую Иезавель, и пребывает Параша посему в страхе Божием.

На подгибающихся ногах, поддерживаем с двух сторон, вошел он в горницу. Параша встретила его словами:

— Тут гонец от государя Петруши с грамотою. Не выдал мне ее. Говорит: в собственные руки его царского величества. Стало быть, секрет какой-нибудь.

— Секрет? Нету у меня от тебя секретов, Парашенька. Где он? Зовите.

Гонец вошел, и Иван протянул к нему руку с растопыренными пальцами.

— Положь сюда.

Гонец повиновался. Пальцы Ивана сжали, свиток. Царица сжалилась над посланцем, вспомнив, что он голоден.

— Нешто накормить тебя? Эй, Марфутка, отведи его в трапезную да пусть дадут ему мису щей да столь же каши.

Иван мял в руке свиток. Наконец он промолвил:

— Чти, Парашенька, что братец наш Петр пишет.

Царица, оглядев всех, бросила:

— Чать, секреты тут царские. Вы идите, покуль не покличу. Взяла из рук Ивана свиток, развернула его и стала читать:

«…милостию Божией вручен нам, двум особам, скипетр правления, также и братьям нашим окрестным государям о государствовании нашем известно; а о третьей особе, чтоб быть с нами в равенствованном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша царевна София Алексеевна государством нашим учила владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное, и народу тягости, и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищи, не удоволися милостию нашею, преступя обещание свое, умышляли с иными ворами об убийстве над нашими матери нашей здоровием… А теперь, государь братей, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли семы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и расправе дел быти не изволяем; на то б и твоя, государя моего брата, воля склонилася, потому что учила она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения; к тому ж еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас! Тебе же, государю брату, объявляю и прошу: позволь, государь, мне отеческим своим изволением, для лучшие пользы нашей и для народного успокоения, не обсыпаясь к тебе, государю, учинить по Приказам правдивых судей, а неприличных переценить, чтоб тем государство наше успокоить и обрадовать вскоре. А как, государь братец, случимся вместе, и тогда поставим все на мере, а я тебя, государя брата, яко отца, почитать готов».

— Как это? — изумился царь Иван. — Сестрица Софья умудрена правлением. Ей все ведомо. Никак это не можно. Зазорное лицо? Кто это?

— Сестрица твоя, Софья, — с некоторым злорадством отвечала Прасковья. Она невзлюбила Софью за ее властность и повелительный тон. С другой же стороны, та же Софья настойчиво советовала ей завести галанта и как бы открыла перед ней новый мир, мир любви истинной. Она, Прасковья, обязана быть ей благодарной. Но то, что Софья посвящена в ее тайну, пугало ее. Царица понимала, что она всецело в ее руках, и стоит ей вызвать неудовольствие Софьи, как эта великая тайна выйдет наружу. И что тогда? Позор и мучительная казнь. Кара за измену была ужасна: женщину живьем закапывали в землю, все, кому вздумается, плевали ей в лицо, ибо голова торчала на поверхности. Несколько дней тянулись эти муки, пока жизнь не покидала страдалицу.