Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

Его непрошибаемое безразличие вкупе с молчанием, зашедшим далеко за временные границы первых речевых попыток, указанных во всех твоих руководствах для родителей, вынудило меня проконсультироваться с нашим педиатром. Доктор Фульке, привыкший к родительским тревогам, успокоил меня: «нормальное» развитие подразумевает ряд персональных задержек и рывков». Однако он провел несколько простых тестов. Я высказала опасение, что Кевин не реагирует на внешние раздражители из-за дефектов слуха. Когда я звала его по имени, он оборачивался не сразу и с таким каменным лицом, что я не могла определить, слышал ли он меня. Однако, хотя Кевина абсолютно не интересовали мои слова, оказалось, что уши его работали отлично, и мою теорию о том, что неистовство его младенческих криков повредило его голосовые связки, медицинская наука тоже не подтвердила. Я даже предположила, что апатия может явиться ранним симптомом аутизма, но Кевин не качался взад-вперед, как несчастные, замкнутые в собственном мире. Если Кевин и попал в ловушку, то в том самом мире, что был твоим и моим. Мне удалось выжать из доктора Фульке только: «Кевин — вялый маленький мальчик, не так ли?», чем он обозначил несколько замедленное физическое развитие . Доктор поднял ручку нашего сына, отпустил. И ручка упала, как вареная макаронина.

Я так настойчиво добивалась, чтобы Фульке налепил на лоб нашему сыну клеймо с каким - нибудь новехоньким американским синдромом, что педиатр, вероятно, счел меня одной из тех невротических мамаш, которые жаждут исключительности для сво - его ребенка, но при современном уровне вырождения нашей цивилизации могут добиться этой исключительности лишь в не - полноценности или болезни. Честно говоря, я действительно хотела, чтобы он нашел в Кевине какую-нибудь болезнь. Я жаждала обнаружить в нашем сыне какой-нибудь мелкий недостаток или дефект, способный вызвать во мне сочувствие. Я же не каменная. И когда я видела терпеливо сидевшего в приемной маленького мальчика с родимым пятном во всю щеку или сросшимися пальчиками, мое сердце разрывалось от жалости, и я содрогалась, представляя его страдания. Я жаждала хотя бы жалеть Кевина, что представлялось мне неплохим началом. Неужели я действительно хотела, чтобы у нашего сына были сросшиеся пальчики? Да, Франклин. Если бы это помогло найти с ним общий язык.

Кевин отставал и по весу, а потому никогда не мог похвастаться пухлыми щечками, благодаря которым даже некрасивые дети в два-три года очаровательны и фотогеничны. С самого раннего возраста он был похож на хорька. Я бы нашла утешение хотя бы в разглядывании его милых детских фотографий и размышлениях, что же потом пошло не так. И этого я лишена. Оставшиеся у меня фотографии (а ты нащелкал великое множество) демонстрируют невозмутимую настороженность и тревожащее хладнокровие. Узкое смуглое лицо, глубоко посаженные глаза, прямой нос, тонкие губы, сжатые в мрачной решимости. Эти фотографии мгновенно узнаваемы не только благодаря сходству со школьной фотографией, появившейся во всех газетах, но и по сходству со мной.

А я ведь хотела, чтобы Кевин был похож на тебя. Линии его облика напоминали треугольник, твои — квадрат, а в острых углах есть что-то коварное и вкрадчивое, тогда как перпендикуляры говорят о стабильности и доверии. Я, конечно, не предполагала, что по дому будет бегать маленький клон Франклина Пласкетта, но хотела смотреть на профиль сына и с ослепительной радостью представлять твой высокий лоб, а не острый выступ над глазами, которые с возрастом западут еще глубже. (Я точно знала.) Я была довольна его явно армянской внешностью, но надеялась, что твой неугасаемый англосакский оптимизм ускорит течение вязкой крови моего османского наследия, осветит желтоватую кожу ярким румянцем, напоминающим об осенних футбольных матчах, подарит его тусклым черным волосам блеск фейерверков Четвертого июля. Более того, его взгляды украдкой и таинственность его молчания словно сталкивали меня с миниатюрной версией моего собственного лицемерия. Кевин следил за мной, а я следила за собой, и под этим двойным рентгеном я чувствовала себя вдвойне смущенной и неискренней. Если я находила лицо нашего сына слишком хитрым и сдержанным, то ту же самую хитрую, непроницаемую маску я видела в зеркале, когда чистила зубы.

Я не любила сажать Кевина перед телевизором. Я ненавидела детские программы; мультфильмы провоцировали гиперактивность, образовательные программы были лицемерными и снисходительными. Однако он явно нуждался в стимулах. И вот однажды, приговаривая: «Пора пить сок!» — я включила телевизор.

— Я это не люблю.

Я бросила чистить бобы и резко обернулась. По безжизненной монотонности я поняла, что реплика не принадлежала ни одному из персонажей мультфильма. Я приглушила звук и склонилась над нашим сыном.

— Что ты сказал?

— Я это не люблю, — спокойно повторил он.

С настойчивостью, коей никогда не выказывала в наших отношениях, я взяла его за плечики.

— Кевин? Что ты любишь?

Тогда он не был готов ответить этот вопрос. Не готов он и сейчас, в семнадцать, дать ответ, который удовлетворил бы его, не говоря обо мне. Я вернулась к тому, что он не любит, и эта тема оказалась неистощимой.

— Милый? Что ты хочешь прекратить?

Он ударил рукой по телеэкрану.

— Я не люблю это. Выключи.

Я встала и, конечно, выключила телевизор, с восхищением думая: «Господи, у моего ребенка хороший вкус». И совершенно по - детски я решила поэкспериментировать с увлекательной новой игрушкой, потыкать в кнопочки и посмотреть, что загорится.

— Кевин, ты хочешь печенье?

— Я ненавижу печенье.

—Кевин, ты хочешь поговорить с папой, когда он придет домой?

— Не хочу.

— Кевин, можешь сказать «мамочка»?

Я сама не знала, что хотела бы услышать от нашего сына. Мамочка звучало по-детски, ма — по-деревенски, мама произносят куклы на батарейках, мать — слишком официально для 1986 года. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: может, мне не нравились любые обращения к матери потому, что мне было неловко в роли матери? И какая разница, что вполне предсказуемым ответом было «да».

Когда ты пришел домой, Кевин отказался демонстрировать свои речевые достижения, но я пересказала наш диалог слово в слово.

— Полные предложения с самого начала? Я читал, что те, кто поздно начинают говорить, бывают невероятно умными. Они перфекционисты. Не хотят пробовать, пока не научатся говорить правильно.

У меня была другая теория: он давно умел говорить, но наслаждался подслушиванием ничего не подозревающих окружающих; он был шпионом. И я стала уделять больше внимания смыслу его фраз, чем грамматике. Я знаю, то, что я сейчас скажу, тебя заденет, но из нас двоих Кевин был мне гораздо интереснее, чем тебе. (Я мысленно вижу, как тебя вот - вот хватит удар.) Я имею в виду, мне был интересен сам Кевин, а не Кевин — Твой Сын, которому постоянно приходилось бороться с безукоризненным идеалом, воцарившимся в твоей голове, и эта конкуренция была еще более ожесточенной, чем когда-либо с Селией. К примеру, в тот вечер я заметила: