Ритуал - Екатерина Нечаева

— Там живые еще есть? — мягко спросил делхассе.

Пассажир поднял на него мутные, ничего не понимающие и очень сонные глаза.

— Что?

— Билеты? — буркнул возница, привлекая к себе внимание. Не глядя, порвал их на мелкие кусочки и открыл дверь.

— Рад, говорю, что вместе едем, уважаемый, — приветливо улыбнулся демон и, дождавшись ответного вежливого кивка, полез внутрь.

— Ну, удачи тебе, Ильдар!

— По магической почте сообщи потом, как прошло.

Он бледно улыбнулся нам на прощанье и тоже полез в душное, пышущее жаром нутро. Я слышала вкрадчивый голос демона, рассуждающего о том, как он рад попасть в столь дружную и тесную компанию. Пассажиры еще не знали, с кем связались. Развлекаясь, демон за время пути их наизнанку вывернет. Дверь закрылась, и экипаж с шипящим грохотом тронулся.

Уехал!

— Вам что-то опять снилось? — спросила я, глядя вслед удаляющейся карете.

— Не просто страшные сны. Очень страшные, — прочувствованно отозвалась Феолески. — Этому типу палец в рот не клади. С потрохами сожрет. Ты бы видела, сколько эта тварь убивала, Тай! Ты бы только видела!

— Но скоро это закончится, верно?

Она посмотрела на меня с жалостью, как на ребенка, спрашивающего, когда прилетит фея.

Отец заболел, когда младшему отпрыску семьи Маранэ было пятнадцать. Конечно, вначале он не подавал виду, только перестал колдовать. На вопросы всегда отшучивался, что за всю жизнь наколдовался столько, что теперь сделать что-то своими руками, без помощи магии, для него праздник. Потом появились те отвратительные батистовые перчатки, темно-фиолетового оттенка, с которыми отец не расставался даже за обедом и которые теперь навечно ассоциировались у Ильдара со слабостью и болезнью. Отец всегда тяжело опирался о стол, вставая, и он люто ненавидел эту темную ткань, которая скрывала его кисти. Когда ему исполнилось семнадцать, отец больше не мог ничего утаивать.

Однажды вечером он отозвал сына в сторонку, устало присел на край резной скамьи, что стояла в мансарде, и, любуясь на скрытый сумерками сад, под неторопливый стрекот цикад, рассказал ему все. Ильдар плакал зло и молча, то и дело вытирая рукавом мокрые щеки, и не мог остановиться. Его отец умирал; горе было настолько велико, что ему просто не хватало внутри места, и оно медленно стекало по щекам. Он не хотел уезжать, он придумывал сотни причин, сбегал из дома, отсиживался у друзей, прятался в укромных уголках сада, грозился, что вообще навсегда откажется от магии и семейного дара. Но отец снова нашел его и, положив изуродованную болезнью ладонь ему на плечо, мягко попросил поехать в Академию и не дать пропасть своему дару.

— Магия — это твое призвание, сынок, и нет большего счастья для отца, чем сын, занимающийся любимым делом. — У него тяжело двигалось горло, когда он говорил, он рассказывал о своей молодости, о юношеских шалостях и ошибках, о счастье, которое ему довелось познать, и горечи, которой тоже было немало. — Я пожил достаточно, Ильдар, — сказал он, — и кому как не нам знать, что смерть совсем не так страшна, как другие описывают. Учись, сынок. Приезжать будешь домой на каникулы, и нечего тут торчать рядом, следить, когда старушка смерть до меня доберется. Это все не так быстро, Ильдар, годы, десятилетия, тебе просто не хватит терпения. Я ведь еще собираюсь побороться.

Ильдар Маранэ так ничего и не сказал во время того разговора, у него просто перехватило горло, он думал о том, что смерть все равно для всех смерть. Вечная разлука, цепкие пальцы, которые вырывают часть жизни и уносят с собой; и слабое утешение быть ближе к ней и понимать ее чуть лучше, чем другие. Отец был еще молод, ему рано было уходить. Еще пару лет назад он был полон сил, и Ильдар больше всего на свете боялся, что запомнит отца не таким, каким он был прежде, а измученным, постаревшим, в батистовых перчатках и свитере с высоким воротником, чтобы скрыть пораженное болезнью тело, — таким, каким он увидел его в прошлый приезд.

Некромант с усилием отвлекся от мыслей и потер виски, медленно, круговыми движениями прогоняя боль. В экипаже было душно и очень жарко, людские тела липли к нему, и не было возможности отодвинуться, но сейчас это не раздражало и не казалось навязчивым, потому что другого варианта все равно не было. И еще он устал, он зверски устал, наверное.

Ильдар не любил людей. Без презрения, без брезгливости, без нетерпимости к их порокам и слабостям. Без высокомерия, как некоторые темные маги, считающие себя лучше этих погрязших в двуличии двуногих животных, которые в один день возносят спасителя-некроманта до небес, а на следующий уже кидают в него камни. Без ненависти к их безрассудству, жестокости и непониманию. Он просто их не любил. Он любил тишину, любил свою семью, любил неторопливо разбирать чертежи ритуальной магии и больше всего хотел, чтобы его оставили в покое. Не доставали пустой болтовней. Пустую болтовню он тоже не любил. Так как большую часть времени он проводил в одиночестве, в толпе он просто терялся, чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Некромант презирал себя за это, но ничего не мог поделать. С началом болезни отца что-то надломилось в этом мире, и он все никак не мог вписаться в него, а потом просто перестал стараться.

И если демон сумел вылечить дракона Тайнери, то значит, сумеет помочь и отцу. У его болезни в основе тоже была магическая составляющая. Демон справится, нужно только быть осторожней со словами и не повторять ее ошибку. Некроманту нравилась Тайнери. Без оттенка романтизма или влюбленности, просто нравилась. Он мог ее выносить. Она никогда не навязывалась и могла помолчать, если ему не хотелось говорить. Да и лучше других понимала, что такое неотвратимая, неизбежная смерть, которую все никак не можешь выкинуть из мыслей. Однажды он увидел ее, стоящей под дождем, на тренировочных пустошах. Она комкала молнии и отправляла их в мишень, и такая ненависть скользила в ее движениях, что некроманту впервые захотелось подойти ближе и спросить… просто спросить что-нибудь. Остановило его только то, что его самого добровольный жалельщик только бы разозлил. Тайнери была мокра с головы до ног, ливень окутывал ее сырой дымкой мелких разбивающихся капель, а она взрывала землю заклинаниями, словно хотела пробить невидимую стену в иной, лучший мир. Ильдар уважал ее. За упорство.

Риалис ему не нравилась, как не нравится что-то шумное и насквозь фальшивое. Если бы она действительно была невоспитанной или считала самым обычным делом задевать других, он бы даже не обратил на это внимания. Но в ней под фальшивой внешней маской постоянно проскальзывали светские манеры, которые ничем не вытравишь. Риалис была из хорошей семьи, но тщательно скрывала это, прикрываясь грубой маской деревенщины. Он много раз замечал, как она брата вилку и нож, брезгливо кривилась, если скатерть была недостаточно чиста, и сколь бы равнодушна ни была на вид к окружающей обстановке, она никогда ничего не ела в дешевых забегаловках, заказывала, но ни кусочка проглотить не могла. Ее кривило от отвращения. Возможно, хотела доказать, что добьется всего и без помощи семьи. Гордость — слабое место многих. Ильдар мог ее понять, мог временами уважать и оправдывать, но она ему не нравилась.