Предпоследняя жизнь. Записки везунчика - Юз Алешковский

Однажды Г.П. весело и спокойно сказала:

«Утром, Володенька, мне показалось, что нам пора расстаться, потому что вам пора за дело приниматься, а мой удел катиться дальше, вниз — не так ли говорил поэт?.. я немедленно, как это водится у женщин, вообразила, что все — мы расстались, подкосились ноги, за сердце схватилась… Господи, шепчу, помилуй, гони прочь призрак вечной разлуки, рвущий душу на части, как тогда, когда читала о расставанье навек бедного доктора Живаго с несчастной Ларой… я не слабейшая из натур, но меня охватил такой неописуемый ужас, так сердце закололо, что пришлось искать валидол… как вы думаете, кто его нашел?.. конечно, Опс, мумулин мой единственный!.. представьте себе, он яростно залаял на ящик буфета… нет, это не собака — он настоящий Вольф Мессинг… Опс заткнул бы за ошейник все наше тележулье с ведрами воды и «устаноувками на добро»… я моментально бросилась к вам… не пугайтесь, прошу вас… мысль обо всем сверхужасном — отличное противоядие на случай жутковатой неизбежности, увы, всегда возможной… не вздумайте подозревать меня в своевременной подготовке к трагедии жизни… в данный момент я просто счастлива, а вы?»

О, это была одна из самых нежнейших наших встреч, к сожалению, ненадолго превращающих два существа в одно… не могу не сравнить такую встречу с подсоленной в голодуху горбушкой сладостной черняшки… как это ни странно, благодаря Г.П. в отношениях наших появилась легкомысленно свободная беззаботность, сообщавшая им тепло веселой дружественности и слегка размывавшая тоскливую тень враждебных вихрей, черт бы их побрал, поднависших над нашей близостью.

После всех моих удачных сделок Г.П. имела на руках приличную сумму; половину она удачно вложила в бизнес старой приятельницы, стала премило стричь купоны и меньше поругивать новые власти; при этих, говорит, выскочках и перестроившихся номенклатурщиках — у многих деятельных людей появилась возможность хотя бы бороться за нормальный уровень жизни.

31

Котя конечно же догадывался о моей связи с матушкой, но помалкивал и вовсе не косорылил; потом мне обрыдли все эти недомолвки и однажды я признался, но внятных слов хватило лишь на просьбу об извинении; все происшедшее исключало какие-либо объяснения; слова «любовь», «страсть» не выговаривались; поверь, говорю, это было сильнее и ее, и меня; Котя был предупредителен — буквально ни одного вопроса, ни нотки ревности, ни злобной раздражительности.

«Мать, — коротко сказал он, — всегда была несчастна и стоически чиста — чересчур чиста… теперь цветет моя отрада в высоком терему, помолодела лет на десять, я рад за нее и за тебя… только не мучайся так, словно произошло нечто непоправимое, у вас все — о'кей, не то что у меня».

Булыга, помню, свалилась тогда с души… каким-то иным сделалось отношение к Коте — это было не чувство, скажем, дальней родственности, а острейшая жалость и желание помочь… ведь обрести одиночество всегда гораздо легче, чем из него выбраться… самому сделать это Коте мешала замкнутость нрава и привычка к нелюдимости, должно быть, казавшаяся спасительной… я жалел, что не допер до этого раньше… впрочем, судьбе всегда видней, что считать, а что не считать своевременным… к тому же воспитывались мы так ужасно, что всегда бежали прочь от серьезных разговоров о самых интимных, самых непонятных проблемах тела и души, — как первобытные люди, просто похабничали… все (кроме Коти) неизбежно прибегали к порнушным анекдотикам, скабрезным рассказикам и смешным японским сексмультяшкам.

Внешне ничто не говорило в Коте о том, о чем я не сразу начал догадываться, — разве что полнейшее равнодушие к телкам… как мне было быть?.. не лезть же со своими советами?.. посводничать да познакомить застенчивого кирюху с кружком завзятых фарцовщиков-педрил, когда вокруг бушует вирус «спецназначения»?.. вопросы эти подавляли… я мог только корешить с ним, кочумать и быть почитателем его поэтического таланта… с тревогой стал думать о настроении кирюхи, послушав новый его стишок.

съем кусочек черствого бисквитапистолет достану в лоб пальнумоментально с жизнью будем квитыя один по космосу гульнудо свиданья Муза лень и пьянствороковой кометы огнехвост —я в конфигурации пространстваначисто свободного от звезд…

Однажды мне звякнул чувак, отлично болтавший на русском; он передал привет от той самой Жозефины, Джо, первой моей клиентки; это был Кевин, американ, славист лет сорока, правда, живший и работавший в Оксфорде, традиционно славившемся традициями древнегреческих гомсовых времен; Кевин оказался славным господином, любившим бегать по Большой Садовой в коротких трусиках, не стесняясь диковатых водил и прохожих; при нашем знакомстве сразу же объявил, что он голубой; сказано это было без всяких комплексюг, «являющихся вызывающе яркими симптомами генетического беспорядка»; так уверял меня спившийся один фрейдист, нынче новомодный «душевъед», склонный к прежнему словоблудию и за хорошие бабки заводящий невротиков в непролазно буреломные трясины да чащобы их психик; словом, Кевин очень походил на того умного, образованного человека, с которым желал бы прожить всю свою проклятую жизнь один мой разочаровавшийся в бабах знакомый, искренне жалевший, что он не голубой, а серо-буро-малиновый с продрисью.

Кевин охотно рассказал, что работает над исследованием, посвященным замечательному вкладу голубых в поэтическую культуру прошлых и нынешних времен… считает гениальным поэтом Кузмина, чудом не расстрелянного вместе со своим бойфрендом Юркуном… обалдевает от Уайльда, Кавафиса, Одена и прочих замечательных поэтов, само собой, торчит на Чайковском… собственно, поясняет, в Москве я по литературоведческим делам, но, как советовал мистер, написавший тексты трех лживоватых гимнов, выбираю для амурной прогулки другие закоулки… его обрадовал мой интерес к лингвистике… естественно, когда в кафешке мы сидели, он моментально заговорил о любимой своей теме — и меня волновавшей — насчет причащения к тайнам Языка в текстах истинных поэтов.

«В них, — говорит, — в текстах, совершенно непонятно, каким загадочным образом каждое слово очищается от грязищи и ржави тысячелетних «хождений по устам»… вдруг ни с того ни с сего сумма обыкновенных, затертых до неузнаваемости слов, подчиненных властительной троице — грамматике, синтаксису, фонетике, — предстает перед нами семантически, ритмически и музыкально целым всего текста… он выглядит, как новенький самородок… он, так сказать, находится в отличной форме и лучезарно блещет драгоценно чистым светом первозданной красоты… с тобой, Владимир, приятно болтать, а я доволен своим русским, правда, жаль, что твои интересы — не поэты, а поэтессы… кроме шуточек, меня особенно интересуют, верней, волнуют различные оттенки смешения в некоторых гениальных людях женских и мужских качеств… тончайшие эти, неуловимые для ума, открывающиеся только сердцу, зрению и слуху качества, не могут не сообщать, скажем так, химии творчества мастеров искусств — невыразимого в словах загадочного очарования… словом, тут столько всего неисследованного, что человеку будущего придется заняться тайнами природы своего нового психобиологического вида, если, конечно, Создатель сочтет необходимым стереть с лица земли человечество старое, довольно-таки уже замаразмевшее, да еще и поганящее экологию планеты, не так ли?»

«Ты, — говорю, — Кевин, приблизил меня еще на шаг к сути того, что древние китайцы нарекли Незнанием, но если тебе поверить, то вслед за патриархатом и матриархатом последовал полный маразмат».

Мы посмеялись; в общем, новое знакомство обрадовало меня, недоучку, возможностью услышать интереснейшие мысли и слегка нахвататься учености; вот кому, подумалось, нужно стать Котиным другом, а может быть, и любовью, по которой тоскует душа любого человека, независимо от баланса в его организме женских и мужских качеств.

Вскоре, не долго думая, я познакомил Котю с Кевином — зазвал их в славный один кабачок, где хорошо знал хозяев, Гоги и его красавицу-жену Импалу.

«Так ее зовут, милый мой, — пояснил однажды Гоги с некой древней печалью, в глазах его дремавшей, — потому что тесть мечтал о такой дочери и о такой иномарке… теперь мы с ним имеем и то и другое, да?»

В кабачке мы славно поддали, чего только не лопали, поболтали о том о сем; отлично поняв, что Кевин с первого взгляда положил глаз на Котю, я, улучив минуту, когда тот пошел отлить, сказал так:

«Послушай и пойми: Котя — мой старый друг, я его единственный, кроме матушки, защитник и, разумеется, поклонник таланта… возможно — заметь, Кевин, возможно! — вы станете нужны друг другу, если ты, конечно, не предпочитаешь менять партнеров, как перчатки… так вот, Котя чудовищно одинок и растерян… он, по-моему, вообще побаивается думать о себе, поэтому меланхолит со страшной силой, и дело тут вовсе не в сексе… тебе лучше знать, в чем оно, поэтому взял бы ты на себя инициативу, но без бешеного кентаврического нахрапа, как это бывает у вашего брата… если у тебя остался где-то там постоянный дружок, так и скажи… сие приключение, уверен, не для Коти… я не сводник, но обещаю найти тебе какого-нибудь иноходца-внедорожника… мой друг — это мой друг, он не должен быть обижен… вдруг вы втрескаетесь?.. надеюсь, Кевин, ты правильно меня понимаешь?»