Прости нас, грешных - Александр Мень

Напрасно думают, что фарисей был просто лицемером, что он был просто негодяем, который воображал себя праведником. Нет, он был праведником, порядочным человеком. Но этот порядочный человек был закован в броню самодовольства, самодостаточности. Ему, в сущности говоря, и Бог был не нужен, потому что он был вполне доволен собой. Зачем ему Бог? У него было все: спокойная совесть, надежда на награду в будущем мире, правильные поступки в этой жизни. И все‑таки Бог его не оправдал, то есть он не получил единения с Богом, потому что Сам Христос сказал, что Он пришел не к праведникам, а к грешникам. Странные слова. Почему же Он не пришел к праведникам? Потому что, чтобы соединиться в душе с Богом, необходимо понять свою нищету, понять, что мы ничего не имеем, что мы бессильны. И это правда. Если мы делаем добро, то чаще всего по принуждению или для удовольствия, или по жизненной необходимости. Если мы воздерживаемся от зла, то потому, что нам неудобно перед людьми, стыдно или, опять‑таки, из гордости: вот я буду чистеньким! Или потому, что до этого зла рука дотянуться не может: вы все хорошо знаете, что мы не впали во многие грехи просто потому, что не было условий. А дай нам условия — все посыпались бы, как яблоки осенью.

Значит, первое, что осознает христианин и что не льстит человеку, очень справедливо, реалистично, верно выразил апостол Павел, сказав, что все под грехом[132]. А Иоанн Златоуст по–своему это осознал, сказав, что гордость сродни глупости. Ибо гордый человек, который раздувает мыльный пузырь своей добродетели, имеет мало шансов приблизиться к Богу. Как говорит нам слово Божие: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать»[133].

А что такое смирение? Может, это угодничество перед людьми, низкопоклонство? Нисколько. Смирение — это открытость наших глаз, ушей и сердца другим людям. Это умение услышать другого человека, увидеть его, сопереживать с ним, увидеть волю Божию.

Но у нас этого нет. Какую мы волю слышим и видим? — свою. Наша воля, как паровой каток, катится по всей жизни, все сминая. «Чтобы было по–моему», — говорит член семьи, мужчина или женщина, говорит сотрудник на работе или старушка, в которой уже еле–еле теплится жизнь. А кто не говорит, тот так чувствует, думает. И эта безумная, пожирающая страсть самоволия, утверждения себя, — ложного самоутверждения — превращает нашу жизнь в попытку пробить непробиваемую стену. И все силы уходят на это. Поскольку наша воля не всегда выполняется, то мы становимся раздражительными, озлобленными, ненавидящими весь мир.

Весь мир нам представляется враждебным, да и Бог тоже. Оказывается, мы просто соперники с Ним. Он нам не позволяет этого, Он нам не дает этого — мы, конечно, из скрытого, рабского страха Ему прямо не возражаем. Но, на самом деле, Он над нами как надзиратель, который все время смотрит на нас: и получается, что мы— Божии враги. Я никогда не забуду воспоминаний одного человека о том, как в детстве он утратил веру. У него была глубокая вера. Однажды он пролил на коврик какую‑то жидкость, испортил его и страшно испугался, что родители его поругают. Но главное, он почувствовал, что на него в это время смотрит Бог. Бог представился ему огромным надзирателем, этаким полицейским, который его за это покарает. Он стал ругать Бога, и с этого момента — ему было лет восемь — он вдруг утратил чувство Его присутствия. Потом он стал известным писателем, философом–атеистом. Но он запомнил на всю жизнь, что Бог ушел из его жизни, когда он не захотел, чтобы Он в ней был.

Но это — крайний случай. Мы выступаем как враги Божии, когда противимся Ему. И заповеди простейшие кажутся нам чуть ли не уголовным кодексом, который нам запрещает совершать такие‑то грехи, и за них мы будем наказаны в посмертном бытии. Некоторые, как вы знаете, из страха чтят уголовный кодекс. Так же можно и заповеди Божии из страха чтить: я чту Десять заповедей таким же образом, как я чту уголовный кодекс. Никакой духовной, религиозной цены по отношению к Богу это не имеет. Все происходит от нашего своекорыстия, для нашего удобства. Мы с Богом здесь играем в какие‑то нечестные игры. А мытарь — он честен. Он приходит к Богу и говорит, что ничего у меня нет, Боже, милостив буди ко мне, грешному.

И я хотел бы, чтобы вы сегодня, подходя к Святой Чаше и подходя сейчас к кресту и Евангелию, прониклись этим чувством и поняли, что нам принести нечего, что отчитаться нам в каких‑то добродетелях нечем, что и сделали — на копейку, и сделали — для тщеславия, сделали — для самоутверждения. Вы не подумайте, что будто и делать не надо, будто не надо бороться с собой, со своими грехами, не надо делать хороших дел, заповеданных нам Писанием. Надо. Но просто нужно помнить, что таким способом единство с Богом, жизнь с Богом не зарабатываются. Этим мы лишь выполняем отчасти Его волю. Главное, что должно произойти, — это перестать быть Его скрытым врагом. Перестать быть тем человеком, который под страхом возмездия худо–бедно выполняет условия договора, кляня в душе и договор, и его условия.

Важно понять, что Господь — это Тот, Кто нас любит, понять, что у нас нет другого пути, кроме как ответить Ему той же любовью. Тогда согрешить — это значит оскорбить, огорчить Его, нанести Ему боль — ибо мы распинаем Его своими грехами. Нам не захочется грешить вовсе не потому, что мы чтим уголовный кодекс, а потому что мы не можем нанести рану Тому, Кого любим. Если мы эту рану наносим, мы чувствуем величайшую свою вину. Нам горько от этого. Это совсем другое чувство, нежели чувство преступника, которого посадили на скамью подсудимых. Нет. Нам горько, как будто мы предали самого дорогого, самого родного и близкого человека. И чтобы мы не думали, что это все преувеличение, окинем взором свою жизнь. Мы увидим, что считаем себя верующими, но вера не движет нашими поступками. Она не рождает в нас силу молитвы, она не рождает в нас мира.

Христос говорит: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам»[134]. И мы, выходя из храма, должны нести в себе свет. Каждый — молодой и старый. Свет примирения, свет доброжелательства, свет приветливости, свет готовности поддержать человека. Вот тогда это будет исполнением заповеди: «Так да светит свет ваш пред людьми». А что же получается? Мы идем мрачные, задерганные, согбенные. Какими пришли сюда — такими же и уходим в мир. И люди думают: ничего они там не получили, ничем не стали лучше, светлей. Тем самым мы унижаем дело Божие, а оно как бы просит нашего содействия. Мы из свидетелей Христовых становимся хулителями Церкви. «Из‑за вас, — говорит апостол, — имя Божие хулится среди язычников»[135].

Господи, прости нас грешных!

Как нам трудно молиться! Как у нас все вяло, какой у нас несосредоточенный ум. Писание мы читаем невнимательно, бежим по строчкам. В неделю раз пойти в церковь— для нас подвиг: чуть не забраться на Эверест. И когда приходим, наши мысли опять блуждают неизвестно где. Многое нас смущает в церкви: и люди толкаются, и живопись не та, еще что‑то не так. Конечно, хорошо, когда в церкви люди приветливы и не толкаются. Конечно, хорошо, когда эстетика в храме, когда живопись в храме на высоте. Но ведь не в этом суть! Люди молились и в поле, и среди камней, и среди развалин, и в тюрьме, и в лагере — всюду. Значит, дело в том, что у нас на сердце.

Господи, прости нас, что и к исповеди готовились плохо.

Я уже говорил сегодня, что исповедоваться надо учиться. Прежде всего должна быть честность перед собой. Человек рассказывает о болезнях своих, о состояниях своих или начинает говорить о грехах своей жены, мужа, соседа, сослуживца. И это заполняет все. Или говорит о каких‑то снах, или — крутит вокруг, вместо того чтобы четко сказать: что вот, я был на работе и там стащил то‑то. Вместо этого идут десятки слов. Они ползают вокруг, как какие‑то червяки. И пока дойдем до сути дела — проходит уже пять минут. Потому что не хочется сказать о себе, что я стащил, своровал. Вот так у нас и происходит. Учитывая то, что время наше всегда здесь ограниченно, — это тем более неправильно. Это свидетельствует о несобранности души, когда человек не в состоянии ясно сказать о своем грехе. Очень важно вам сегодня, в начале Поста, подумать об этом, когда у нас впереди еще будут многие исповеди.

Я говорю об этом сейчас всем, потому что если я буду говорить каждому, то, конечно, у нас не хватит времени. Тогда Пост должен длиться не семь недель, а семьдесят. И этого времени не хватит. Значит, мы должны накануне причастия просмотреть те вопросы, которые имеются в наших молитвенниках, и проверить себя честно и четко. Мы должны сжато, ясно и лаконично все это сформулировать для себя лично, не боясь называть вещи своими именами. Когда женщина говорит: «Мне пришлось прервать беременность» — это звучит как‑то вроде зуб вырвать— непонятно. Но когда она говорит: «Я должна была убить ребенка» — это совсем другое, это — правда. «Прерывание беременности» — это словесное прикрытие убийства. Наша совесть как бы присыпается какими‑то порошками. На самом деле надо говорить то, что есть. Даже если это и больно.