Потрясение - Лидия Юкнавич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я долго не отвечал, отчасти потому, что Дэвид редко говорил – чтобы донести смыслы, он, в отличие от большинства, не нуждался в словах. А отчасти потому, что я не знал или не хотел знать ответ.
Наконец я заговорил.
– Говорят, мое имя означает «солнце», но это лишь на одном языке, – ответил я. – По-немецки оно означает «тот, кто делает расчески». Можете представить, чтобы я делал расчески? – Я улыбнулся, и увидев мою улыбку, они все рассмеялись. – Возможно, это сокращение от кемет. В Древнем Египте «кемет» означало «черная земля»; среди древних египтян были черные африканцы, и их называли кемет. Тот же корень имеют слова кам и хам – так чернокожих называли на арамейском.
– К чему ты клонишь? – спросила Эндора.
– К тому, что меняется даже значение наших имен, – ответил я. – Кто знает, что в итоге будут означать наши истории? Что станет с ними потом? После этого костра будет другой. Может, мы за этим сюда и приехали.
Дэвид улыбнулся. Лучшего ответа у меня не нашлось, хотя его и ответом нельзя было назвать.
Позже в газете я увидел репортаж со Всемирной выставки. Оказывается, фонтан нашего собеседника, его творение из света и воды, существовал на самом деле; в газете его называли фонтаном Бартольди. Тем вечером с нами сидел скульптор нашей статуи. То-то нам казалось, что мы раньше его видели; но в столь неподходящее время в столь неподходящем месте он казался другим человеком.
Встретив девочку из воды, мы рассказали ей про фонтан. Рассказ скульптора напомнил нам о ней: она вышла из воды, и в воду ей предстояло вернуться.
Аврора, мой вечный рассвет,
Ну как я мог забыть? Разумеется, я помню первую ночь, когда пришел к тебе еще в юности; мое неискушенное тело дрожало, а твой неподражаемый звериный ротик кровоточил и смеялся. Помню я и первую ночь, когда попал в твои комнаты после того, как мы снова встретились уже взрослыми. Однажды ты сказала, что твоя преданность мне начиналась там, где заканчивалась плоть твоей ноги, потому что нога, которую я для тебя сделал, привела тебя в экстаз. Моя же преданность тебе началась еще в детстве, а в твоих комнатах укрепилась. Если бы не твои комнаты, мои грезы никогда бы не воплотились. Они бы терзали меня, как фантазмы. Долгие годы, прежде чем мой колосс нашел свое воплощение, в моем воображении разыгрывались три фантазии.
Первая разворачивалась в Комнате коленопреклонений.
Я был связан, как свинья, и стоял на коленях ‹…› Мужчина, юный и прекрасный, вставал передо мной. Его кожа имела цвет средний между золотисто-пшеничным и белым. Его туловище было мускулистым и текучим, как льющееся молоко. С каждым шагом тело пульсировало и извивалось; ‹…›
Юноша из фантазии не поворачивался ко мне лицом, поэтому вместо лица я видел мелкие, как стружка, завитки его волос. Незаконченный эскиз его тела в моем воображении то блестел, то светился изнутри, словно матовое стекло. Смотреть на него невыносимо, но в своей фантазии я не могу отвернуться.
Потом я вижу берег реки, дерево с раскидистой кроной, бурлящую воду, камни на дне и траву. Фигура юноши скользит по траве, его спина по-прежнему обращена ко мне – спина зверя, само воплощение физического совершенства, божественно совершенная. Меньше всего мне хочется, чтобы фигура поворачивалась ко мне. Кажется, что вся моя жизнь зависит от того, что мне нельзя видеть лицо этого юноши. Если я увижу его, это меня убьет. Я почти в этом уверен; мне больно даже смотреть на его спину, на его фигуру; это почти меня убивает.
Я начинаю молиться.
Молюсь, чтобы юноша не оборачивался, чтобы оставался стоять ко мне спиной. В моей фантазии его фигура, белая, как мрамор, гладкая и мускулистая, является абстрактным воплощением самой свободы. ‹…› В своей фантазии я молюсь, как никогда в жизни не молился, чтобы этот мужчина, все еще совсем юный, не повернулся ко мне лицом. Тогда свобода останется бессмертной, а мгновение навек остановится.
‹…› Меня освобождают от пут, и еще час я лежу на полу, съежившись, как изможденный пенис.
Вторая фантазия пришла ко мне в Комнате вибраций.
Я до сих пор не знаю, где тебе удалось раздобыть столько предметов мебели, с виду похожих на обычные, но оснащенных вибрационными механизмами, спроектированными и расположенными таким образом, чтобы проникать в гениталии, стимулировать их и вибрировать, но дрожь этой комнаты до сих пор звенит в моих костях.
Во второй фантазии меня тянет к собственной матери. Будь это наяву, я бы устыдился этой мысли и даже испытал бы отвращение, ведь мать моя холодна, как камень, руки ее белы, как кости, глаза – зияющие черные дыры, и при взгляде на нее мои внутренности скручиваются в узел. Меня гипнотизирует ее суровая поза, мой взгляд, сердце и тело парализованы ею. Подойди сюда и прими свое наказание, говорит она; ты должен научиться быть мужчиной. Ее руки постоянно сжаты в кулаки. Кожа ее – голубовато-белый мрамор, словно сама ее плоть обратилась в гранит; а может, это обман зрения, потому что я придвинулся слишком близко, не в силах противостоять силе ее магнетического притяжения. Мать моя холодна, как камень, руки ее белы, как кости, глаза – зияющие черные дыры. К горлу подступает тошнота. Я сгибаюсь пополам, внезапно уменьшившись до размеров ребенка.
И все же в моей фантазии она волнует меня – ее неподвижная душа создает вакуум между мной и ее телом, ее туловищем и холодными коленями. Я напуган и взбудоражен, словно стою на краю смерти рядом с фигурой, которую сотворил сам. Мать, холодная, как камень, с руками белыми, как кость, и зияющими черными дырами вместо глаз. Противоположность… тому, чего я не могу почувствовать, хотя чувствую ее притяжение. Ты никогда не будешь существовать отдельно от меня, я всегда буду с тобой; любовь до смерти. Иди ко мне, сын, я сделаю тебя мужчиной; заставлю преклонить колени и вознесу к небесам; приди ко мне в своей уязвимости и переживи трансформацию, вознесись к славе; ты не такой, как остальные мальчики; ты не должен стать таким, как другие мужчины.
В своей фантазии я трепещу. Хочется вырвать себе глаза, чтобы не смотреть на нее. Хочется умереть, чтобы освободиться от
