Беглец из рая - Владимир Личутин

Еще не время охоты, и выстрела не должно быть, значит – почудилось, померещилось, может, в крохотном сосудике с грохотом пробило застойный кровавый сгусток, и лопнувшая запруда с грохотом отозвалась в темени или в бору за кладбищем повалилась сосна, ломая подрост, или от дымницы отвалился кирпич, прокатился по шиферной крыше и шмякнулся оземь возле стены, иль старенький холодильник поперхнулся от натуги. Мало ли в живой природе шумов, всякого гряку и бряку. Но в сонном раздвоенном сознании отпечатался именно раскат выстрела, и в извилинах мозга зашебуршало, запозвякивали бутылочки и колбочки, заскрипели, проворачиваясь шестеренки, заелозили жучки-паучки, испуская из утробы клейкую пряжу мысли. Зароились образы, назойливо сбиваясь в одну отчетливую картину, похожую на цветистую химеру. Я стискивал, запруживал веки, чтобы прогнать ее прочь, сдавливал дыхание, чтобы немота неподвижного, почти мертвого тела перелилась в голову и задурманила ее, с нетерпением ожидая, когда что-то вдруг вздрогнет внутри, как бы освобождаясь от пут, разомкнётся, все закоулки плоти зальются блаженством, и я, счастливый, пойму, что засыпаю. Но этого мгновения не наступало, и от досады, что утром встану с больной головою, что лето кончается, а особых сдвигов в работе не видно, что время проваливается, как в прорву, не оставляя по себе видимых примет, я еще более угнетал себя и все далее отодвигал спасительный сон.

...И чего я рассиропился, как кисейная барышня? Ну не спится тебе, так и не спи, а лежи, бодрствуй, слушай, как по капельке, будто вода из рукомойника, источается твоя жизнь. Значит, надо жить и посреди ночи, приноравливаться к ней, искать в случившемся суть разладицы, которая может стать зачином логической цепи или ее антисистемы, ведь ничего зря не случается, и прежде чем излетит на трут искра, кресало должно ударить по кремню с достаточной силой и умением.

Рыжий сибирский клещ чуть покрупнее вши, но верткий, скрадчивый, и, неслышно забираясь к человеку в волосья, в укромные места, он зачастую ничем не выдает своего присутствия, но, выедая в теле потайную сытую норку, не успокаивается, своим ядом заражает не только плоть и кровь, но и мозг – так хакер засылает в компьютерные системы своего «энцефалитного клеща», чтобы полностью расстроить сложнейший механизм. Значит, все разладицы, все сбои в природе тоже действуют по единому закону антиэтики, антиэстетики, разрушая всеобщую гармонию. Есть какие-то пока не ощутимые предпосылки к этому: то крохотное облачко на горизонте, возвещающее о близящемся вихре, которое по своей беспечности мы не можем или не хотим заметить, чтобы не нарушить покоя. Крылатого клеща-раскоряку можно придавить ногтем, если, выйдя из тайги, осмотреть себя, и тогда не случится гибельной беды. Как посланец ада, слуга нечистой силы этот жучок по-своему совершенен, как совершенно всякое зло в природе, противостоящее добру, но он боится света и пригляда, он боится воистину малого – ногтя. В нас много божеского, гармоничного, но мы близоруки, доверчивы, простодушны и ленивы, слуги дьявола хорошо знают наши недостатки и потворствуют им.

Не с горстки же злоимцев, замысливших худое, началась катавасия в конце восьмидесятых, когда стая собак, словно бы сорвавшихся с цепи, принялась люто облаивать все русское, будто не терпелось им, жаждущим власти, все доброе истереть в порошок, чтобы не осталось ничего дельного, на чем можно бы укрепиться в жизни; так все испачкать, так все испроказить, чтобы русская душа остолбенела да и сникла, а взгляд бы вовсе потух. Нет, эта система сбоев, что строилась на отвращении ко всему русскому, не была придумана нынче варягами, иноплеменниками и не замысливалась по чьему-то досужему уму, но развивалась по стройному замыслу во многих веках, когда клещ подпазушный проник не просто в русское тело, в его укромины, но заселился в сам строй души, в ее кровь, в ее сердцевину, на чем держится любой народ; клещ стал подтачивать самое сокровенное – любовь к отечеству и поклон православной вере. Ведь не сам плотский народ раздвоился, когда часть его оборотилась очами на Запад и восхитилась им, продавшимся мамоне, а другая половина осталась преданной своей земле, но душа единого тела располовинилась, и две части ее, такие вроде бы родные, вдруг смертно зачужились и стали презирать друг друга как самого ненавистного врага. И добро бы – просто не залюбили, но на этом выстроилось то немирие, которому не видно конца, и ров тот не засыпать никакими добрыми поступками и замыслами, улещениями и подачками, ибо душе русской не выздороветь, пока чья-то половина не поклонит под себя, не возьмет в явную и полную власть. А если и за триста лет подобного не случилось, то ждать здоровья в этом затяжном немирии навряд ли придется в ближайшие времена...

Система сбоев началась на Руси с Петра, когда трясуница, двенадцатая Иродова дочь, была завезена императором под личиною красавицы, с той поры, когда Петр поклонился Западу, и начало трясти северную землю. Неведомо, по какой нужде, иль по какой хвори, иль по чьему-то злому наущению, но царь признал Запад исполненным всяческих красот и прелестей, а Русь гнилой, ничтожной и гугнивой приживалкой, косной и темной во всех отношениях и занялся перелицовкой ее под свой искривленный замысел. Он прогнал патриарха, перевез столицу в Питер, сронил колокола и сбрил мужикам бороды, лишил их христова вида; залез в душу народа и выел в ней самое сокровенное, источил, пустил по ветру самое бесценное богатство – научения предков. Хитрые и ловкие подольстились к Петру, ради живота своего приглушив в себе отеческое; прямодушные и верные замкнулись в себе иль отвернулись, создавая внутри империи свое потаенное Отечество, корнями проросшее в прежнюю Русь...

Удивительно, но даже монгольское иго, чугунной плитою придавившее славян, не стало сбоем в природной системе, ибо тут шло космическое сражение между Белобогом и Чернобогом, двести лет тянулась борьба двух стихий – кочевого, ветрового племени и земляного, солнечного; в схватке двух великанов выбиралось духовное наполнение грядущей истории, и цельной душою своей преданная Богоматери Русь все равно должна была победить, ибо никогда не было духовного поклона в сторону кочевья, ветровой стихии, никогда не признавалось его совершенство, ибо перекати-поле, подчиняя пространства, обречено было испепелиться со временем, превратиться в прах, как источается в веках все плотское.

Мы уверяем себя, что прежняя Русь была плоха, почти никчемна, вот так новый кафтан с собольей опушкой и золотными путейцами кичится перед посконной сермягою иль овчинным кожушком. И не странно ли, но, сознавая свое превосходство перед прошлым, мы не улучшили жизнь, не украсили ее, но лишь проели тот сундук с сокровищами, что достался в наследство от предков, положивших труды свои и живот для упрочения земли. Веками шло укрупнение хозяйства, наполнение его благами, расширение Руси во все стороны, и вот в какие-то годы все спустили в прах и в дым, теша себя заблуждением, что мы куда лучше, совершеннее наших дремучих предков.

...Скоро яблочный Спас. Мать прижаливаетяблок, не рвет до времени, но собирает падалицу, часами режет на дольки, сушит в печи. Яблочный дух стоит в избе, сладковатый аромат бередит даже во сне. Сама жует тихохонько, призатенив глаза, словно бы вспоминает вкус иль сравнивает с северной ягодой. Ест яблоко, видна норка. Я, если рядом, остерегаю Марьюшку, де, не ешь порченого, вон в саду уродилось – ветки ломаются. «Да ты что, сынок, – ответит как ненормальному. – До червя далеко, не пропадать же добру». Или: «Сначала мы червей, потом они нас». Или: «Черви – тоже мясо». Или: «Червивое, значит, не зараженное».

Вот и сейчас стук-бряк ножом о разделочную доску. Не открывая глаз, понимаю сквозь сон: Марьюшка по-хозяйски приходует урожай. Эти дни для старенькой благословенные: она нужна, в ней нуждаются, запас плечи не тянет, и в зиму ее Пашенька, сунув вяленую яблочную дольку в рот, не раз вспомянет мать добрым словом. По ее словам, мне давно ясно, что каждое доброе дело она нынче творит с грустным намеком, что дни сочтены. Ведь крепка вроде бы, такие будылины торчат средь снегов всю зиму, пока вешние дожди не подточат у кореньев иль не сломит нога шатуна. Пробовал вспомнить мысли о России, будоражившие меня до третьих петухов, и ничего дельного, оригинального в них не нашел. Одна голая кость, а куда мясо подевалось и шкуренка? Это расплавленный видениями мозг сочиняет в ночи нечто терпкое, похожее на крепленое вино, а очнувшись, поймешь, что пил молодой сидр пивных градусов, и никакого хмеля нет в голове.

Тут, как по зову, явилась Анна, забасила от порога:

– Мой-то, мой-то, горюн...

– Дак што опять случилось, деушка?

– Пропал, совсем пропал. Хоть бы до зимы дотянул...

– На, милая, яблочка. На вид-то некрасовитое, а во рту – мед. Ты ешь, ешь, не гляди, что червилое. Червь не муха, не проест брюха, – угощает Марьюшка, чтобы подсластить бабье горе, отвести угрюмые мысли в сторону.