Библиотека литературы США - Кэтрин Энн Портер

У Горди это хорошо получается. «Полюбуйтесь на нее!» — подумала Миранда, вспомнив розовый свитер и напряженное, бунтарское выражение лица Горди в раздевалке. Сейчас она была сама непосредственность, само благородство, она готова принести себя в жертву на алтарь отечества.

— В конце концов, — сказала Горди, — я пою, и танцевать умею вполне сносно для эстрады, и письма могла бы писать под их диктовку, а прижмет, так и санитарную машину буду водить. На «форде» сколько лет ездила.

В разговор вступила Миранда:

— Я тоже могу петь и танцевать, но кто будет стелить им койки и мыть полы? Содержать эти бараки в порядке нелегко, работа грязная, и мы там совсем зачахнем, а поскольку у меня работа и здесь тяжелая, грязная и на ней тоже чахнешь, то я останусь здесь.

— А по-моему, женщинам надо держаться от всего этого подальше, — сказал Чак Раунсиваль. — Хватит с нас ужасов войны, обойдемся и без бабья. — (У Чака были слабые легкие, и его грызло, что он не участвует во всех этих грандиозных делах.) — Я мог бы уже побывать там и вернуться без ноги. Не обрадовался бы мой старик. Ему пришлось бы покупать спиртное на собственные денежки или записываться в трезвенники.

Миранда не раз видела, как в платежные дни Раунсиваль выдает старику деньги на выпивку. Но хуже всего в этом благодушном старом прохвосте было то, что он располагал к себе. Отбирая у Чака последние гроши, старик хлопал сына по спине и устремлял на него взор, слегка затуманенный слезой и исполненный отеческой любви.

— Кто испоганил нам войны? Флоренс Найтингейл[6] — продолжал Чак. — Зачем это ухаживать за солдатами, перевязывать им раны и остужать их пылающие лбы? Война есть война. Где солдата сразило, пусть там и гибнет. Такое его дело.

— Хорошо вам говорить, — сказала Горди, бросив на него косой взгляд.

— Что это значит? — спросил Чак, вспыхнув и ссутулив плечи. — Вам же известно, что у меня больное легкое, а теперь, может, от него уже половинка осталась.

— Какой вы обидчивый! — сказала Горди. — Я совсем не в том смысле.

Билл бушевал вовсю, жуя недокуренную сигару, — волосы дыбом, глаза добрые, блестящие, но горят — как у оленя. Он всегда так и останется четырнадцатилетним парнишкой, подумала Миранда, даже если до ста лет проживет, чему не бывать при таком его нраве. Билл вел себя точь-в-точь как главные редакторы из кинофильмов, вплоть до изжеванной сигары. Он ли усвоил такой стиль, подражая киногероям, или же киносценаристы раз и навсегда запечатлели тип Билла в его беспримесной первозданности? Билл командовал Чаку:

— А если он вернется сюда, отведите его в сторонку и отпилите ему голову ручной пилой!

Чак сказал:

— Не волнуйтесь. Он вернется.

Билл, занявшись уже чем-то другим, спокойно проговорил:

— Ладно, отпилите ему голову.

Горди отошла к своему столу, но Чак продолжал сидеть, милостиво дожидаясь, когда его поведут в театр на новую программу варьете. По понедельникам Миранда, располагавшая двумя билетами, всегда брала с собой кого-нибудь из репортеров. Чак был профессионально резок и прямолинеен в своих спортивных отчетах, но Миранде он признавался, что если уж говорить начистоту, так за спорт он гроша ломаного не даст, просто эта работа держит его на свежем воздухе, оплачивается неплохо и ему хватает на покупку спиртного старику. А предпочитает он театральные представления — и не понимает, почему театром занимаются только женщины.

— Кого это Билл велел распилить? — спросила Миранда.

— Того чечеточника, которого вы разгромили в утреннем номере, — сказал Чак. — Он прибежал в редакцию с утра пораньше и поинтересовался, какой это тип пишет у нас о театре. Сказал, что намерен отвести этого тупицу в сторонку и расквасить ему нос. Говорит, я…

— Надеюсь, он уже ушел, — сказала Миранда. — Очень надеюсь, что ему надо было поспеть на поезд.

Чак встал, оправил на себе темно-бордовый свитер с высоким воротом, осмотрел свои твидовые брюки гольф цвета горохового супа и подбитые гвоздями рыжие башмаки, которые, как он надеялся, помогают скрыть тот факт, что у него больное легкое и что спорт он терпеть не может, и сказал:

— Не беспокойтесь, его уже давно здесь нет. Поехали. Вы, как всегда, опаздываете.

Повернув к двери, Миранда чуть не наступила на ноги маленькому, невзрачному человечку в котелке. Когда-то он был, вероятно, смазлив, но теперь из-за нехватки коренных зубов уголки рта у него опустились, грустные, с красными веками глаза уже забыли про игривость. Жидкий начес темных напомаженных волос завивался исподнизу котелка. Он не убрал ног и стоял как вкопанный, точно давая отпор Миранде. Он спросил:

— Вы и есть так называемый театральный критик в местной газетенке?

— Увы, да, — сказала Миранда.

— Так вот, — сказал этот человек, — прошу уделить мне минутку вашего драгоценного времени. — Нижняя губа у него выпятилась, дрожащие пальцы стали шарить в жилетном кармашке. — Я не допущу, чтобы это так легко сошло вам с рук. — Он перебрал пачку захватанных газетных вырезок: — Вот почитайте, неужели вы думаете, я позволю, чтобы меня колошматил какой-то захолустный рецензент? — проговорил он без всякого выражения. — Вот глядите, Буффало, Чикаго, Сент-Луис, Филадельфия, Фриско, и это не говоря уж о Нью-Йорке. Вот самые лучшие журналы — «Варьете», «Анонс». Все пришли в восторг и признали, что Дэнни Диккерсон — мастер своего дела. А вы, кажется, другого мнения, а? Вот о чем я и хочу вас спросить.

— Да, я другого мнения, — напрямик заявила Миранда. — И мне некогда больше говорить на эту тему.

Чечеточник нагнулся к ней поближе, голос у него дрожал, он, видимо, уже совсем изнервничался.

— Слушайте! Чем я вам не угодил? Ну признайтесь!

Миранда сказала:

— А вы не обращайте на меня внимания. Не все ли вам равно, какого я о вас мнения?

— На ваше мнение мне наплевать. Ваши мнения меня мало беспокоят, — сказал он. — Но ведь это идет дальше и дальше, а в театральных агентствах на Востоке понятия не имеют, как здесь обстоят дела. В вашей дыре нас разгромили, так там считают, будто и в Чикаго нам оказали такой же прием. В агентствах в этом не разбираются. Не знают, что чем лучше номер, тем больше захолустные критики нас гробят. Меня считали лучшим в нашем деле, а хвалил кто? Те, кто в своем деле считались лучшими. Так вот, я хочу знать, что, по-вашему, у меня не так.

Чак сказал:

— Скорей, Миранда, там сейчас занавес пойдет.

Миранда вернула чечеточнику газетные вырезки — большинство их было десятилетней давности — и хотела пройти мимо него, но он снова загородил ей дорогу и сказал голосом, в котором не хватало твердости:

— Будь вы мужчиной, я бы вам голову проломил.

В ответ на это Чак поднялся, не спеша подошел к ним, вынул руки из карманов и сказал:

— Ну хватит, исполнили свой номер с песнями и пляской — и проваливайте. Вон отсюда, пока я вас с лестницы не спустил.

Маленький чечеточник дернул себя за галстук — синий галстук в красную крапинку, немного потертый в узле. Потом подтянул его и повторил свою будто отрепетированную реплику:

— Отошли в сторонку.

На глазах с припухшими, красными веками у него выступили слезы. Чак сказал:

— A-а, перестаньте! — и вышел следом за Мирандой, которая побежала к лестнице. Он догнал ее внизу на тротуаре.

— Распустил нюни и тасует свою колоду вырезок в поисках козыря. На том я и ушел, — сказал Чак. — Горемыка несчастный!

Миранда сказала:

— Столько сейчас всего в нашей жизни! Мне хочется сесть вот здесь на краю тротуара, Чак, и умереть и никогда больше не видеть… Пусть я памяти лишусь и пусть собственное имя забуду… Пусть я…

Чак сказал:

— Крепитесь, Миранда. Сейчас не время киснуть. Выкиньте этого типа из головы. Среди эстрадной братии таких на каждую сотню по девяносто девять человек. И все-таки вы поступаете неправильно. Зачем навлекать все на свою голову? От вас требуется только одно: польстить звездам, а о тех, которые «и др.», даже не упоминать. Не забывайте, что Рипински здесь всем вертит. Угодите Рипински — и угодите отделу рекламы, угодите отделу рекламы — и получите прибавку. Всех надо умаслить. И когда только вы этому научитесь, глупенькая моя девочка!

— Учиться-то я учусь, только, должно быть, не тому, чему следует, — удрученно проговорила Миранда.

— Что верно, то верно, — весело сказал ей Чак. — В чем другом, а в этом вы преуспеваете. Ну, как вам теперь, полегчало?

— Ну и на дрянную же программу я попал! — сказал Чак. — Что же вы теперь намерены о ней писать? Я бы написал…

— Вот и напишите, Чак, — сказала Миранда. — Сегодня пишите вы. Я все равно хочу уходить из газеты, только никому об этом ни слова.

— Вы что, серьезно? — сказал Чак. — Я всю свою жизнь мечтал стать так называемым театральным критиком в провинциальной газетке — и вот, пожалуйста, первый раз получаю такую возможность.