После бури. Книга вторая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

В этом был тот идеальный порядок природы, который недоступен человеку... Человек мог в этот порядок войти, погрузиться в него, просветлеть в нем душою, мог освободиться здесь от многих лишних мыслей и забот, но до конца постигнуть закон, порядок и гармонию природы ему природой же не было дано.

Человек если и достигал в чем-то совершенства, в чем-то внешнем или в мыслях каких-то, так повториться это совершенство в других людях уже не может! Никогда!

«Но я-то ведь всегда был близок к природе, очень близок, вот и теперь я занимаюсь изучением природных ресурсов Сибири!» — думал Корнилов.

Но, должно быть, природа и природные ресурсы — это совсем-совсем разные вещи. И понятия!

А если все-таки попытаться успокоить себя: «Подумаешь, трагедия, потерялась мысль! А может, это к лучшему: баба с возу, коню легче?!» Нет, не подходит! Полнейший идеализм, ничуть не свойственный той философии, которой он когда-то занимался, и жизни, которой он жил!

Потом Корнилов спрашивал себя: что его доконало-то? Вконец?! Может быть, Витюля? Или то дело, которое было открыто органами ОГПУ в Донбассе?

Кто-то мог ведь подумать и предположить, будто Корнилов против действительности, против с социалистической? Товарищ Прохин мог подумать? А ничего подобного! Корнилов уже давно, много лет желал этой действительности всего хорошего, но все дело в том, что он не был человеком цельным. Хоть убейся, не был!

Да что он, не видел, что ли, нынче огромных достижений советской действительности? Видел! Мало того, они — все эти цифры, показатели, уже осуществленные и только-только задуманные Крайпланом,— имели прямо-таки притягательную силу, и ему было приятно, необходимо даже этой силе поддаваться без всякого сопротивления.

И он только одного от этой действительности хотел, чтобы она его правильно поняла: у него сил не хватало для нее, мозгов и нервов не хватало, он слабоват оказался, вот и все! Надо, чтобы она это поняла и учла в дальнейших отношениях с ним, с Кор

ниловым Петром Васильевичем Николаевичем!

И потом, уже окончательно ослабев, он стал загадывать: а с чего начнется для него завтра? Каким продолжением неизвестно чего?

Корнилов был еще в постели, еще домучивался бессонными часами, когда к нему кто-то постучал.

Он встал. Не спрашивая, кто, зачем, открыл дверь.

Вошел Бондарин. На нем был тот же, с иголочки черный костюм, на который, наверное, вчера обратила внимание добрая половина участников совещания, но сам-то Бондарин не был вчерашним, что-то в нем изменилось. Кажется, он спал с лица, и движения его стали не такими, не совсем такими, к которым уже привык Корнилов, в этих движениях не было прежней законченности, завершенности.

Сегодня руки у Бондарина суетливы, как будто что-то ощупывали, какой-то предмет, которого под руками не было.

Бондарин вошел, вот так, нескладно подвигал руками, сел на стул, а пальцами сразу обеих рук постучал по столу и сказал:

— Вот так...

— Как? — спросил Корнилов.— Как? И что?

— Времена изменились, Петр Николаевич, вот что...

— Ну, по вас не видать, Георгий Васильевич,— попытался пошутить Корнилов.— Нисколько! На вас костюмчик вон какой шикарный! Вчера был и сегодня таким же остался!

— А это бывает, Петр Николаевич, это бывает, что один и тот же предмет одинаково служит и за здравие, и за упокой!

— Вы зачем ко мне пришли-то, Георгий Васильевич?

— Как зачем? А чтобы вы не проспали, не опоздали на работу! Мне, видите ли, подумалось, что вы сегодняшнюю ночь плохо провели, сон мог быть у вас некрепкий, а под утро вы забудетесь и проспите присутственное время. А это нехорошо, это называется «подрыв дисциплины». Тем более съезд и нам, работникам Крайплана, сегодня никак нельзя опаздывать. Одевайтесь скорее, глотните горяченького чайку, в мы вместе с вами шагом арш на службу! На съезд!

Через минут двадцать они действительно шагали в ногу, курс — Дворец труда.

Разговаривали о том о сем, больше о погоде... Сквер прошли вдоль единственной в городе Красносибирске металлической ограды. И только перед самым Дворцом труда Бондарин сказал:

— Между прочим, Петр Николаевич, я бы вам присоветовал: поищите-ка и вы себе новое местечко. Не такое заметное, не такое ответственное, а где-нибудь подальше. Ну, хотя бы у черта на куличках...

— Это как же понять?

— Понять-то как? Ну, где-нибудь в деревне, скажем. Учителем. Либо счетоводом. Здоровье на свежем воздухе сбережете. И нервы. Здесь уж очень нервная нынче обстановка.

Очень удивившись, Корнилов сказал:

— Нет, правда, Георгий Васильевич, нам надо поговорить не торопясь... Ведь вы же меня в Крайплан и пригласили.

— Само собою разумеется...— подтвердил Бондарин.

Тут они и вошли во Дворец. Несмотря на ранний час, он уже довольно густо был заполнен разным народом — во Дворце кроме съезда плановиков сегодня открывалось и еще какое-то краевое совещание, кажется, культпросветработников.

А жизнь, советская действительность и в этом году шла своим чередом, то есть поступательно, и нэпманы, объединенные в акционерные общества, теряли одну за другой позиции, газеты не уставали сообщать, что в промышленности достигнут довоенный (1913 года) уровень, что в сельском хозяйстве этот уровень превзойден.

Поскольку государство строилось плановое, социалистическое, первое в мире рабоче-крестьянское, в котором руководящая роль принадлежит диктатуре пролетариата, поскольку все это было делом совершенно невиданным для человечества, крайплановцы и невиданность принимали близко к сердцу, их не покидало чувство новизны и необычайной важности всего того, чем они изо дня в день были заняты.

Чувство очень нужное человеку — в этом они убеждались все время.

Было даже так, что чем чаще, чем проще в совсем даже запросто они употребляли такие слова, как «социалистическое планирование», «контрольные цифры», «исходные данные к составлению первого пятилетнего плана», тем это чувство новизны подогревалось в них еще больше и больше: «Вот мы какие — очень ответственные, очень демократичные и простые, но невиданные!»

Мировой масштаб захватывал каждого, подчинял себе властно и безоговорочно, никаких скидок, поблажек не давал, возможностей к сомнениям не оставлял.

Даже и без Лазарева все это было именно так, даже и без него создавался, укреплялся все сильнее некий клан плановиков, столь разнородный по социальному происхождению, но скрепленный, но объединенный общей задачей и общим чувством все той же новизны и ответственности.

Да так ведь оно и было: ни один отдел Крайисполкома не пользовался таким же авторитетом, как Крайплан, ни один не мог давать непосредственные указания другим, ставить и заслушивать отчеты других отделов, а Крайплан мог. Все еще мог, даже и без Лазарева.

В проблемах сегодняшнего дня крайплановцы, как все люди — такие же у них заботы о численном росте партийной, женской и молодежной прослойки в своих собственных штатах, такое же подчинение президиуму Крайисполкома и бюро Крайкома, но лишь коснется дело контрольных цифр и направлений развития народного хозяйства, в ту же минуту Крайплан выше всех. Чуть выше всех. Чуть ли не выше самого Крайисполкома.

А так как вопросы строительства ближайшего социалистического будущего, а не в столь уж отдаленной перспективе будущего коммунистического возникали непрерывно и как бы даже безудержно, то и день сегодняшний был подчинен заботам не столько о самом себе, сколько о дне завтрашнем.

И опять возвышение Крайплана, в опять ему сперва чуть заметные, а потом все более и более очевидные выходили предпочтения и льготы в устройстве быта его сотрудников.

Так, еще в 1925 году Крайплану на берегу речки Еловки, в шести километрах от города, были построены дачи — довольно длинные бараки, перегороженные на секции, каждая секция со своим порядковым номером и еще разгорожена на две подсекции дощатой стенкой, получается две комнатки и одно застекленное крылечко, почти веранда.

Профсоюз каждый год распределяет эти подсекции между сотрудниками, заключает от их лица арендные договоры с хозуправлением Крайисполкома, дело нехитрое: секций хватало на всех желающих, арендная плата небольшая и прогрессивная — чем выше жалование «арендатора», тем выше и ставка за квадратный метр подсекции, некоторые же низкооплачиваемые сотрудники пользовались дачами бесплатно.

Была на дачах и кухня, называлась «камбуз»: деревянный навес, а под навесом огромная плита на 12 конфорок, одной-двум хозяйкам такую разогреть не под силу, если что-то готовить, варить и жарить, так нужно всем сразу, самое малое, сразу шестерым.

Дрова сначала были у каждой хозяйки свои, потом появилась общая поленница, да еще у детей был урок — ежедневно собрать три-четыре мешка сосновых шишек, очень хороший огонь и жар давал «камбуз» на шишечном топливе с небольшой подброской дров. Пыхтел и урчал, словно мощный буксир вот-вот тронется с места и весь дачный поселок отбуксирует за собой сначала по Еловке, потом по Оби — Еловка километрах в двух впадала в Обь, устье ее было излюбленным местом рыбаков, здесь неизменно клевали окунь и лещ.